– Мы должны обязательно сесть, поговорить и придумать что-нибудь потрясающее. Потом пойдем к академику Чилихину, расскажем, и он позвонит Раисе Максимовне. Нам сразу дадут денег, потому что Горбачев – чистый подкаблучник. Ты понял, мой мальчик? Вернусь из Копенгагена – так и поступим! – И он убегал, мурлыча: «Не счесть алмазов в каменных пеще-е-ерах, не счесть жемчужин в море под луно-о-ой!..»

За ним торопливой тенью следовал верный помощник с крокодиловым портфелем, в котором как высшая ценность хранилась доверенность, нужная для того, чтобы общечеловеческие ценности не хирели в отсутствие Папикяна. Вот эта «тень», как водится, и обобрала шефа, едва кончилась Советская власть. Прибыв как-то из Америки, Лялин обнаружил, что Фонд ему больше не подчиняется, бывшего председателя даже не пустили в кабинет с видом на Кремль – по-хамски выставили за порог коробку с личным хламом. Николай Геворгиевич кинулся звонить покровителям и друзьям, но одни были уже не при делах, а другие не пожелали ввязываться в конфликт: в ту пору у людей не то что глупые общечеловеческие фонды – заводы и целые отрасли отбирали. Несговорчивых и строптивых отстреливали, как собак. Академик Чилихин даже не принял соратника, он был занят поисками хазарского следа в «Слове о полку Игореве» и окучиванием жены нового президента – Наины Иосифовны, тоже обожавшей творческую и научную интеллигенцию. В суде у Папикяна встречный иск вообще не приняли, бывший помощник облапошил его в полном соответствии с законом и перепрофилировал Фонд общечеловеческих ценностей на массовый ввоз в раздетую страну дешевых кроссовок и курток на синтепоне, благо устав это позволял. Потрясенный до глубины организма, Лялин рухнул с обширным инфарктом и уже не поднялся. Говорят, перед смертью, под капельницей, он пытался петь что-то из «Лоэнгрина»…

– Жор, ты чего задумался? – спросила Арина.

– Да так…

– Не парься! Ну что они тебе могут сделать? Ну, не будут печатать…

– Меня и так не печатают. «Дембель» третий год маринуют.

– Тем более! Ты лучше послушай, что было дальше! Короче, Ник распушил хвост, а Ленка вдруг перезванивает и спрашивает: можно я еще кого-нибудь с собой прихвачу? Ну, мой вообще от счастья ошалел…

В это время дверь «алькова» открылась – и оттуда показался Бутов. Увидев меня, он нахмурился и поманил пальцем. Я покорно подошел.

– Ну, спасибо тебе, комсорг, такую кашу заварил!

– И вам спасибо, – тихо ответил я.

– За что?

– За Гаврилову.

– Ага, значит, сработало! Очень хорошо. Правильно ему этот каскадер в торец дал, а то совсем худрук отбился от рук… Хорошая рифма?

– Отличная!

– То-то! А как там твой Макетсон, на задания больше не бегает?

– Нет, сидит на работе как пришитый, но из семьи ушел.

– Знаем. Уже просигналили. Я, Георгий, вот что тут подумал… Только сразу не отказывайся! – Он посмотрел на меня своими цепкими глазами. – Ты у нас потрудиться не хочешь?

– В каком смысле?

– В прямом. Начальство тобой заинтересовалось. Сейчас как раз набирают молодежь с мозгами. Судя по тому, как ты прокачал ситуацию с Ковригиным и принял решение, голова у тебя неплохая. Соглашайся! Дадут звание. Зарплата приличная. Ну и там всякие льготы. Удостоверение неслабое. Даже пьяного тебя менты подберут, отряхнут, домой доставят и честь отдадут. Подумай! Такие предложения контора не часто делает.

– Спасибо, но я по другому делу…

– Сразу не отвечай. С жильем-то тебя ТТ отфутболил?

– Уже знаете?

– Зарплату за это получаем. А у нас новый дом строят в Ясенево. Квартиры улучшенной планировки. Рядом лес. Покрути шарами-то! Телефон мой знаешь. Ну, давай!

Он ушел. Вскоре его перевели в Прибалтику, и мы больше не встречались. В прошлом году я видел по телевизору фильм про Кима Филби. Среди комментаторов был генерал-майор ФСБ в отставке Виктор Павлович Бутов, обрюзгший и облысевший. Он говорил как-то вяло и отстраненно, но глаза у него остались такие же цепкие, словно в глубине зрачков спрятаны крошечные рыболовные крючочки.

Из «алькова» выглянул Шуваев:

– Заходи, раззвездяй!

В кабинете было густо накурено. Дым тяжело клубился, собираясь под потолком грозовой тучей. На столе стояли три рюмки с коричневыми от коньяка донцами.

– Присаживайся, страдалец!

Я сел, свесив голову на грудь. Шуваев наклонился к сейфу, достал початую бутылку армянского, налил, развернул конфету «Ласточка», разломил пополам и разложил кусочки на расправленном фантике. Мы молча чокнулись, выпили и закусили.

– Как же ты, Егор, твою мать, так подставился? – сокрушился партсек. – Покойника с юбилеем поздравил!

– Виноват, Владимир Иванович, проглядели… Я не оправдываюсь, но, сами знаете, такая суета была: похороны, комиссия, партком. Особенно в подписной день…

– Ну и что? Когда я в «Молдавской правде» работал, мы в списках членов ЦК одну фамилию пропустили, директора совхоза. Так вот: редактора сразу же о «неполном служебном соответствии» предупредили, да еще строгача впаяли. Сначала хотели вообще из партии гнать. Пропущенный-то с инфарктом свалился, чуть не помер, думал: Москва его в последний момент вычеркнула за эксперименты с хозрасчетом. Понял?

– Понял.

– А Метелину ты зачем стал править, мил человек? Ее же правь не правь – никакого толку, у нее же не стихи, а рыбий клей. Лучше вообще не касаться! Потом не отлепишься. Ты знаешь, какие у нее связи?

– Теперь знаю…

– Она по молодости аж с Андроповым и Хрущевым терлась. Красивая, стерва, была! Я еще застал. Зачем правил?

– Цензор попросил…

– А если б он тебя попросит с десятого этажа спрыгнуть? Ты что, маленький? Он – цензор, вот и пусть правит, а потом сам отвечает. Она же с Романовым вась-вась. Знаешь?

– Теперь знаю. Виноват, – проговорил я, еще ниже опуская голову.

– Что виноват, ежу понятно. Крепко ты подставился, парень! По всем статьям. Теодор-то что тебе сказал?

– Сказал, что ему со мной трудно будет работать.

– Ну, это не ему решать. Ты – номенклатура парткома.

– Из квартирной очереди выкинул.

– Вот поганец! Плохо дело. Мстит. Опечатка ваша ему – тьфу. Не первая и не последняя. Он за другое квитается. Сильно мы его с тобой, Егорушка, огорчили. Судя по всему, не только его одного. Вроде направление главного удара угадали, а счастья нет. Прямо как на фронте. Помню, берем высотку, день берем, неделю берем, людей без счета кладем. Начальство орет, трибуналом грозит. Наконец взяли, окопались, выпили наркомовские сто грамм – и свои и те, что от мертвых остались. Доложили. А начальство снова орет: мол, срочно, тыловые крысы, бросайте вашу вшивую горку, она теперь никому не нужна: наши прорвали фронт. Догоняйте, а то под трибунал пойдете! Понял?