Г-н дю Мэн отправил графа де Ла Сюза, своего шурина, с ключами от Суассона к Королю; граф был принят 27 апреля так, как если бы принадлежал к королевской партии, а граф Овернский – к противоположной. В тот же самый день прибыл герцог де Лонгвиль, также встретивший радушный прием.

Герцог Неверский, который всегда шел своим путем в политике, медлил более иных, желая выставить Королю свои условия; тем не менее, видя, что ему этого не позволят, он вспомнил о своем долге и вернулся ко двору вместе с г-ном дю Мэном и герцогом Вандомским в день Вознесения.

Однако эти господа вскоре поняли, что ошиблись, и начали раскаиваться; г-н де Вильруа несколько раз повторил, что если бы они следовали по стопам тех, кто служил Королеве, то им бы удалось установить в королевстве мир на сто лет вперед. И в самом деле, изменения в их поведении, их переход от белого к черному, основывались на обычной практике тех, кто заступает на чужое место.

Тем временем Люинь решил, что необходимо удалить Королеву, и все они стали уговаривать Короля пойти на это; и хотя среди них высказывались различные мнения относительно того, куда ее следует отправить, они пришли к единому мнению, что пока ее лучше отвезти в Блуа.

Королева, за несколько дней до этого увидевшая свое падение во сне, рассказала своим врачам этот сон; этот сон помог ей смириться со своим удалением и осознать, что противопоставить себя ярости водоворота – все равно что погибнуть.

День ее отъезда был назначен на 3 мая: она была готова ехать, но ее заклинали не делать этого именно в этот день, чтобы не пасть жертвой заговора.

Сперва она решила, что слухи о заговоре недостоверны, но изменила мнение, узнав от г-на де Брессьё, своего первого конюшего, что один из тех, кто желал смерти маршала, и был автором этого дурного предприятия. Тем не менее ее первая мысль была верной: ей нечего было опасаться, в отличие от Люиня, нарушившего свое слово, торжественно данное участникам заговора.

Таков обычай, существующий среди негодяев: делить шкуру неубитого медведя. Подражая им, Люинь, не успев еще пролить кровь маршала, начал делить то, что маршалу принадлежало, а именно: пытаясь урвать лучший кусок, он надеялся сделать Травайля архиепископом Турским. Этот несчастный, посягая на воображаемое добро, приближал собственную погибель, давая знать своим врагам, какой барыш ожидает их.

Но как правило, другие пользуются плодами того, что совершили злоумышленники, и Господь сделал так, что награду за ошибку Люиня получил епископ Байоннский.

Не буду распространяться о средствах, которые он использовал, чтобы получить это место; достаточно сказать, что был утеснен человек, не совершивший никакого преступления: его запугали до такой меры, что он был вынужден уйти в отставку; сие противоречило Божественным и человеческим законам, духовному и светскому праву.

Травайль, понимая, что кто-то другой извлекает выгоду из его злодейства и что Люинь оплатил его службу клятвопреступлением, решил посягнуть на чужую жизнь, дабы сделаться хозяином собственной. Он полагал таким образом скрыть свой позорный поступок; он был уверен, что смерть этого второго тирана сгладит все, что он сотворил, оскорбляя мать Короля, ее добродетель и ее законную власть.

Для достижения цели он предпочел скрыть свое собственное истинное недовольство Люинем и давать ему советы относительно того, как нужно править, с той же искренностью, с коей советовал ему устроить заговор против маршала; тогда малейшие детали, любые беседы, даже несерьезные, казались подозрительными.

У него вошло в привычку беседовать с Люинем у привратницы Тюильри, в потаенном месте; он продолжал вести себя как прежде, сохранял прежнее выражение лица, однако в душе полностью переменился; дабы укрепить доверие к себе со стороны Люиня, он предоставлял ему необходимые уверения в своем почтении к репутации и удачной судьбе последнего.

Когда он убедился, что Люинь спокоен и далек от подозрений, он запасся лошадью, которую приобрел при посредничестве де Броте и де Монпенсона, купил шпагу шириной в четыре пальца, короткую настолько, что она умещалась под сутаной, решив лишить Люиня жизни в том же месте, где был убит маршал.

Пока он намеревался осуществить свой замысел, Королева послала ему известие, что ее воля совпадает с его целью; он пожелал дать ей понять, что готов отважиться на сей крайний шаг исключительно из сочувствия к незавидному положению, в коем она оказалась. Из этих же соображений он открылся г-ну де Брессьё, первому конюшему Его Величества, дворянину знатного рода, с которым он часто беседовал и который выслушивал его жалобы.

Брессьё укрепил его мужество, призывая исполнить задуманное и обещая полную поддержку; однако, вместо того чтобы сдержать слово, он вообразил, будто ему представился прекрасный случай сделать свою судьбу; он рассказал все г-ну де Люиню, столь обласкавшему его, что Брессьё даже начал сомневаться, хватит ли ему мужества достойно перенести эту ласку.

Таков стиль поведения провансальцев, которые легки на обещания, но с трудом держат свое слово; однако де Люинь превзошел всех провансальцев, вместе взятых. Он обсудил дело с Деажаном и другими персонами, заинтересованными в укреплении его власти; результатом переговоров стало решение умертвить того, кто сам замыслил преступление.

Травайль был тут же схвачен и обвинен в покушении на жизнь Королевы – почтенный предлог, дабы расправиться с опасным врагом, успокоить народ, разозленный бесчеловечными деяниями против живых и мертвых, предлог, который давал понять, что это направлено не против правления Королевы, а против тех, кто во вред государству творит беззакония, испытывая терпение и добродушие людей.

Люинь и Брессьё вопреки истине и оказанному им доверию, предложили себя в качестве свидетелей против Травайля; оба сделали это в своих интересах; один – с целью защитить свою жизнь, а другой – веря, что, потеряв одного близкого человека, он взамен приобретал двоих, а именно: фаворита и его любовницу.

Пролив кровь несчастного, эти господа, словно язычники, скреплявшие свои союзы смертью жертв, заверили друг друга в вечной верности. Люинь полностью овладел разумом Короля, Брессьё стремился завоевать рассудок его любовницы, и оба, играя на пользу друг другу, играли судьбой государства.

Невозможно выразить чувства Государыни, когда она узнала, что один из тех, кто способствовал ее падению, на самом деле хотел освободить ее; что один из ее слуг своим вероломством помешал успешному исполнению замысла; что ее главный враг злоупотребил ее почтенным именем, дабы отомстить за свои собственные обиды.

Невозможно сомневаться, что она с радостью приняла бы свободу, коей была лишена, и то, что она получила бы ее из грязных рук, не очень умерило бы ее радость; она не могла видеть без удивления, что три человека стали причиной ее падения; однако то, что один из ее слуг помешал ей подняться вновь, вызвало у нее невыразимую боль.

Смерть Травайля могла быть лишь приятна для Государыни, которая одновременно была еще и итальянкой, оскорбленной до глубины души; однако когда она узнала, что он умер ради будущего, а не ради прошлого, став жертвой мести, а не правосудия, и что она явилась оправданием расправы над ним, а де Люинь – непосредственным исполнителем, это было для нее поводом перестать радоваться и начать страдать, сожалея, что ее имя стало причиной столь дурного дела.