Поведение секундантов недаром вызывает недоумение даже у Булгакова. В их оправдание, точнее, для понимания произошедшего надо учесть, что ни Столыпин, ни Глебов, ни Трубецкой не предполагали в Мартынове неуправляемого ожесточения. Да, Мартышку еще в училище прозвали «homme feroce» («кровожадный человек»), но скорее в шутку, чем всерьез. К тому же неожиданно налетела гроза, это невольно рассеивало внимание, кони, привязанные неподалеку, начали рваться и тоже «отвлекали»…

Убедившись, что Михаил Юрьевич мертв и, следовательно, врач не нужен, Столыпин, Трубецкой и Васильчиков ускакали в город, оставив у тела Глебова; необходимо было раздобыть повозку, чтобы перевезти убитого.

«Глебов, – свидетельствует Верзилина-Шан-Гирей, – рассказывал мне, какие мучительные часы провел он… один в лесу, сидя на траве под проливным дождем. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях. Темно, кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами о землю, молния и гром беспрерывно; необъяснимо страшно стало! И Глебов хотел осторожно опустить голову на шинель, но при этом движении Лермонтов судорожно зевнул. Глебов остался недвижим…»

…Внезапная смерть Лермонтова, смерть в зените славы, и где – на дуэли, от руки человека, который считался его близким другом, к тому же дуэли нелепой, возникшей по вздорному поводу, породила множество толков и кривотолков – и дельных, и несуразных. Но ежели смотреть в корень, нельзя не заметить, что авторы версий, от серьезных до анекдотических, танцевали от одной печки: условия дуэли явно не соответствовали пустяковой причине породившей ее ссоры. Не пересказывая и не оспаривая даже наиболее популярные из гипотез, хочу предложить к размышлению еще одну. Она, на мой взгляд, хороша уже тем, что за строительным материалом для нее ходить далеко не надобно, достаточно, слегка изменив ракурс и сделав скидку на обстоятельства места и времени, перечитать замечательную книгу Эммы Григорьевны Герштейн «Судьба Лермонтова». Это она первая догадалась, что среди секундантов Лермонтова, кроме трех действительно преданных ему друзей – Столыпина, Глебова и Трубецкого, видимо, и мысли не допускавших, что поединок может окончиться трагедией, был и еще один персонаж, по ее определению, «тайный враг»: девятнадцатилетний Александр Илларионович Васильчиков. Сказано, правда, с перебором, и сильным, но основания для того, чтобы помешать секундантам уговорить Мартышку помириться с Маёшкой у него были, и Эмма Григорьевна это доказала. По ее версии, князь Васильчиков стал тайным врагом поэта, после того как Лермонтов «осмелился» усомниться в безупречности его якобы аристократической родословной. Эпиграмма на ближайших родственников Александра Илларионовича публикуется не во всех изданиях сочинений Лермонтова, поэтому приведу ее полностью. Особо любопытных отсылаю к главке «Тайный враг» (в уже упомянутой «Судьбе Лермонтова»), а остальных прошу поверить мне на слово: эпиграмма сия, при всей ее «шутейности», язвительна не на шутку, тем паче что написана она была мелом на сукне карточного стола, то есть принародно:

Она же, Э.Г.Герштейн, выяснила, что и перед дуэлью, и в последуэльные недели, да и всю оставшуюся жизнь Мартынов и Васильчиков вели себя как связанные некой тайной, известной только им двоим. И что самое удивительное, Герштейн же эту их тайну практически и обнаружила, но, обнаружив, вывода из нее почему-то не сделала. Между тем вывод лежит на поверхности и прямо-таки напрашивается на то, чтобы мы его подверстали к дуэльному делу.

Известно, из воспоминаний Эмили Верзилиной, что объяснение Лермонтова с Мартыновым происходило с глазу на глаз и что именно после объяснения, а не принародно произошедшей стычки и последовал вызов. Значит, Лермонтов Мартынову что-то сказал, сверх того что тот уже услышал? Но что же такое, в раздражении, мог «ляпнуть» Лермонтов? А что если именно то, чего больше всего опасался Мартынов? А опасался он того, что и в доме Верзилиных станет известно, по какой такой причине его отправили в отставку (против воли), а в Петербурге вычеркнули из списка представленных к награде за участие в осенней экспедиции осенью 1840 года. Причиной же была некрасивая (шулерская) карточная история, причем в своем офицерском кругу. Больше того, по сведениям, которые раздобыла Эмма Григорьевна, в Нижегородском драгунском полку остроумцы даже прозвали переведенного к ним кавалергарда «маркизом де Шулерхоф». (О Мартынове и в дальнейшем знающие люди утверждали, что карточная игра является его главной доходной статьей.) А Лермонтов, как офицер этого полка, в отличие от остальных членов маленького пятигорского кружка, об этом не мог не знать. Вдобавок, как земляку, ему с детства известно, от какого деревца сей мнимый горец отросток. Герштейн об этой подробности сообщает мимоходом. Дескать, Николай Соломонович Мартынов – родной племянник профессионального игрока Саввы Мартынова. Однако Савва Мартынов не просто игрок. Он игрок особого рода. Вот что пишет о дядюшке убийцы Лермонтова Алексей Поликовский в книге «Граф Безбрежный»:

«Савва Михайлович Мартынов, знаменитый игрок тех лет, для которого карты были чем-то вроде профессии. Этот расчетливый и трезвый человек… на карточной игре построил всю стратегию своей жизни. Сирота в шестнадцать лет, отставной прапорщик в восемнадцать, владетель 50 мужских душ и 47 женских и безобразного чернявого лица – он начал играть в юном возрасте в родной Пензе. Обыграл там всех и затем переехал в Москву, как переходят в высшую лигу. В Москве он задержался надолго, потому что здесь было с кем играть всерьез. Много позднее, уже богатым человеком, владельцем дома в столице, 1200 крепостных и миллиона рублей, Мартынов объяснял молодым людям теорию вероятностей применительно к карточной игре… В конце концов, в результате десятилетий постоянной игры, Савва Мартынов переехал в Петербург и устраивал для высшего света музыкальные салоны».

Согласитесь, что, сопоставив все эти, казалось бы, разрозненные факты, трудно не задаться вопросом: так, может быть, недаром Николай Мартынов уверял партнеров по крупной игре в московском Английском клубе, что у него были веские основания вызвать Лермонтова на дуэль? Да, сочинял небылицы о распечатанном письме сестры Натальи, честь которой тот якобы оскорбил, изобразив в романе под именем княжны Мери. Так ведь не мог же он в самом деле признаться, что Лермонтов, которому он до смерти надоел, требуя, чтобы тот прекратил дразнить его «пуаньяром», в сердцах предложил обменять безобидного «горца с большим кинжалом» на «маркиза де Шулерхофа»? Шулерхоф, племянник Шулерхофа? Впрочем, Васильчикову в горячке первой обиды Мартынов, видимо, все-таки проговорился. Туманно и вообще. Скорее всего что-нибудь о печально знаменитом дядюшке – Савве Мартынове. На обиде за дядюшек, за оскорбление семейственной чести они с Васильчиковым, думаю, и сошлись…

Разумеется, это всего лишь очередная гипотеза, но она, по крайней мере, объясняет бешеное ожесточение Мартынова, которое секундантам не удалось смягчить за долгих три дня. Не понимая, в чем дело, Столыпин с Трубецким, несмотря на весь свой дуэльный опыт, видимо, и положились на авось…