Выкладки Фелинга и его единомышленников, в свою очередь, тоже подвергались суровой критике со стороны тех исследователей, которые склонны воздавать галикарнасцу должное. Тем не менее «антигеродотовские» взгляды продолжают прокламироваться. Самое интересное — сущность их осталась по большому счету той же самой, что и у античных «ниспровергателей» Геродота: он обвиняется во лжи или плагиате, а то и в совокупности обоих этих пороков. Мы уже продемонстрировали в одной из глав, как «расправился» У. Хайдель с геродотовским египетским логосом: и в Египте-то Геродот не бывал, а попросту выдумал свою поездку, и списал-де он всё у Гекатея… Но точно так же мы видели и другое: все эти обвинения при более или менее пристальном рассмотрении оказываются голословными и рассыпаются подобно карточному домику.

Можно, конечно, смотреть на Геродота свысока, утверждая, что он еще не овладел всеми составляющими подлинно научного мировоззрения. Однако есть ли у нас достаточные основания относиться к «Отцу истории» пренебрежительно? Может быть, имеет смысл взглянуть на проблему под иным углом — не утратили ли мы чего-то по сравнению с ним? Не грешим ли подчас мы, современные историки, противоположной крайностью — стремлением осмыслить категории исторического бытия с помощью рациональных и только рациональных критериев, игнорируя всё, что не поддается постижению с этой точки зрения? Не мешало бы хоть изредка вспоминать о том, что история с самого момента ее возникновения — чуть ли не единственная из наук, находящаяся под покровительством музы (Клио).

Девять книг, на которые делится «История» Геродота — в том виде, в каком она дошла до нас, — названы по имени девяти муз древнегреческой мифологии: «Клио», «Евтерпа», «Талия», «Мельпомена», «Терпсихора», «Эрато», «Полигимния», «Урания», «Каллиопа». Ныне, кажется, все ученые согласны с тем, что это разделение не принадлежит автору — сам он делил свой труд не на книги, а на логосы. Книги же под именами муз появились позже, в эпоху эллинизма. Сотрудники Александрийской библиотеки (крупнейшего в тогдашнем мире центра научных исследований, особенно в области филологии) тщательно изучали греческую литературу предшествующих периодов, готовили образцовые, «канонические» издания ее шедевров, в числе которых было, разумеется, и сочинение Геродота. Выпуская его стандартизированный текст, издатели разбили труд на книги. Такова была общепринятая практика, соблюдавшаяся прежде всего для того, чтобы в дальнейшем было удобно делать ссылки. Например, «Геродот в четвертой книге говорит то-то и то-то». По такой ссылке читателю гораздо легче найти нужное место, чем если бы было сказано, допустим, «Геродот в скифском логосе говорит…». Ведь в таком случае нужно вначале долго искать этот самый логос. А поиск при тогдашней организации книжного дела был значительно сложнее, чем ныне.

Сейчас можно взять книгу и быстренько ее перелистать, пока не наткнешься на скифов. В Античности же, напомним, книги долгое время имели форму папирусных свитков. Соответственно «История» Геродота содержалась в пяти свитках. Свиток листать невозможно; его нужно, растянув перед собой и держа перед глазами, перематывать от начала к концу — так, как мы поступаем, например, с фотопленками, когда хотим найти какой-нибудь кадр. Это было долгое и трудоемкое занятие. А в поисках пресловутых скифов нужно было бы проделать это со всеми книгами-свитками подряд. Всё получится гораздо быстрее, когда знаешь, что брать нужно именно тот свиток, который помечен как «книга четвертая».

Но почему же все-таки использованы имена муз? Откровенно говоря, однозначного ответа на этот вопрос нет и поныне. Перед нами случай почти уникальный. Обычно книги, составлявшие то или иное литературное или научное сочинение, не носили никаких наименований, а просто нумеровались. Откроем хотя бы «Историю» Фукидида и увидим: «Книга I», «Книга II»… А у Геродота — музы. Может быть, у александрийских филологов возник соблазн красивого сопоставления: девять книг — девять муз? Но ведь труд Геродота именно они и делили на книги, и ничто не мешало им сделать так, чтобы он состоял не из девяти, а из десяти или восьми книг…

Нет, тут явно кроется какой-то сознательный замысел, в мотивы которого мы, может быть, так никогда и не проникнем. Но закрадывается подозрение: возможно, ученые александрийцы — а они были людьми тонкого научного чутья и изощренного художественного вкуса — интуитивно уловили внутреннюю связь «Истории» Геродота с музами, несравненную гармонию этого литературного памятника — единство в многообразии?

Несмотря на то что в XX веке, как мы видели, случались еще — и нередко — рецидивы гиперкритического, пренебрежительного отношения к Геродоту, все-таки именно в этом столетии ситуация с изучением его труда коренным образом изменилась в лучшую сторону. Каковы были причины этого изменения?

Вспомним прежде всего, чем выделялась геродотовская «История» на общем фоне античного историописания. Отличительных черт у нее много, но особенно бросается в глаза широта — в самых различных смыслах: и в хронологическом, и в географическом, и — что наиболее важно — широта охвата материала. Отступления, экскурсы, которыми изобилует сочинение Геродота, возможно, несколько затрудняют читателю задачу последовательного отслеживания основного сюжета — Греко-персидских войн, вносят элемент хаотичности в изложение, но зато создают настоящее «эпическое раздолье».

Сколько фактов сообщает нам «Отец истории» — таких, которые он, строго говоря, мог бы и вообще не излагать! За это читателям приходится быть ему глубоко благодарными. Если бы Геродот писал в манере Фукидида и рассказывал только о военном столкновении между греками и персами, никуда не уклоняясь, какой массы ценнейшей информации мы лишились бы! Что знали бы мы, например, об архаической истории Афин, если бы не геродотовские экскурсы о Писистрате, Гиппий, Клисфене? Ведь остальные важнейшие источники об афинском полисе этого времени (в первую очередь «Афинская политая» Аристотеля) в очень значительной, местами просто определяющей степени зависят от Геродота.

Еще большее значение имеет тематическая широта. Для галикарнасца вполне законными предметами исторического исследования являются темы, связанные с этнографией, географией, культурой, религией и т. п., что придает картине общества целостность, многосторонность.

Уже начиная с Фукидида, положение стало совсем иным. Именно он определил ключевую проблематику всей последующей историографии — не только античной, но и европейской вплоть до XX века. Лишь военная, политическая, дипломатическая — одним словом, событийная история интересовала Фукидида и тех, кто шел по его стопам (а таких всегда было подавляющее большинство).

Не случайно Фукидидом так восхищались, видя в нем своего предтечу, историки-позитивисты XIX века во главе с их признанным лидером Леопольдом фон Ранке. Ведь они, как и Фукидид, были убеждены в том, что единственная «правильная» и научная история — это история событий; задача исследователя — как можно более тщательно, точно и детально описать эти события, показать, «как всё происходило на самом деле». Остальные стороны жизни общества, не имевшие отношения к войне и политике, как правило, оставались «за бортом» исторической науки, которая, таким образом, искусственно зауживала собственные задачи.