ста других американских политиков, довольно хорошо понимавших положение в России, вслед за Лукиным попросил слово Борис Немцов и с еще большим жаром стал всех убеждать, что враги Путина не дремлют, провокация с Григорьянцем – это дело их рук, и мы все должны поддерживать демократа до мозга костей – российского президента.

Поскольку я должен был выступать в первый день, а успел лишь во второй к обеду, было решено, что я буду говорить на прощальном торжественном ужине. Но у меня уже не было сил после двухдневных приключений и ничего серьезного с концептуальной точки зрения я не сказал. Но и тут Борис Немцов, поскольку штатных переводчиков за ужином не полагалось, вдруг вызвался меня переводить, но все упоминания о КГБ, о том, что творится в России, аккуратно пропустил. Мой английский недостаточно хорош, чтобы выступать, но я понимаю, что говорят и как меня переводят. Самое противное во всем этом было то, что большинство американцев хорошо знали русский язык, но ни Лукину, ни Немцову не было стыдно.

Потом мне сказали, что Лукин рассчитывал стать послом в США; к чему стремился Немцов, я не знаю, но возможность здороваться с ним я утратил.

Были, впрочем, и вполне приличные люди. Был Коновалов, который даже в Шереметьево, когда меня выводили, попытался возмутиться и действительно был рад видеть меня в Чикаго. Был Илларионов, выступавший у нас в «Гласности» весной 1998 года с предупреждением о неминуемом дефолте, если не будет понижен курс рубля и сказавший мельком замечательную фразу:

– Я не новый русский, я – старый русский.

Тогда он был финансовым советником Путина, и я ему мельком сказал, что есть немало арестов по политическим причинам.

– Разве у нас есть политические заключенные? – рассеяно спросил Илларионов, попросил ему позвонить и дал визитную карточку с кремлевским телефоном, по которому, конечно, невозможно было дозвониться.

Конец «Русской мысли»

Записки мои ощутимо движутся к завершению, я уже все больше пишу о первых годах третьего тысячелетия, а между тем за два-три года до конца предыдущего, почти год длилась для меня очень грустное, местами едва ли не отвратительное, и имевшее большое значение для удушения демократических возможностей России уничтожение парижской газеты «Русская мысль». Я не сомневаюсь в том, что оно стало результатом многоходовой международной операции КГБ. Но если, скажем, операцию по первому разгрому «Гласности» в 1988 году я мог описать с действующими в ней лицами в СССР, США, Норвегии, Дании, будучи в центре всех этих событий, то процесс уничтожения «Русской мысли» я могу наметить приблизительно – в Париж в эти годы я лишь ненадолго приезжал, да и контакты мои с «Русской мыслью» заметно ослабли после конфликта с Аликом Гинзбургом, который я уже вкратце описал. И все же даже не печатавшая меня много лет «Русская мысль» оставалась в Париже почти родным домом, я приходил туда в каждый (нередкий) приезд, подолгу разговаривал с Ириной Алексеевной, Олей Иофе, иногда оставался там обедать. В «Русской мысли» в отличие от «Гласности» не было кухарки – вкусы сотрудников были очень разнообразны и прихотливы и угодить на всех было невозможно, но в русской газете, в отличие от французского обыкновения, всегда с тобой кто-нибудь делился тем, что принес из дому.

Но сперва несколько слов о том, чем была «Русская мысль» для России. В послевоенные годы под редакцией княгини Зинаиды Шаховской это была единственная крупная европейская газета русской эмиграции, по преимуществу первой ее волны, хотя, скажем, Алексей Александрович Сионский – активный сотрудник Народно-трудового союза и послевоенный невозвращенец, тоже работал в «Русской мысли» – я с ним переписывался, получал от него то, что могло пройти в Советский Союз, и посылал ему книги (например, словарь Ожегова) до своего ареста в семьдесят пятом году. Но это было скорее исключение, чем правило.

Газета начала радикально меняться, когда Шаховскую сменила Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, тоже из семьи первой русской эмиграции (Иловайский до революции издавал газету «Россия») перешедшая в униатскую (Греко-католическую) церковь, когда выходила замуж, сразу же бросившаяся помогать Солженицыну, когда он был выслан из Советского Союза. Собственно, в этом и были заключены основные перемены. Теперь уже не новости и проблемы русской эмиграции, а все что происходило в чуть-чуть приоткрывшемся Советском Союзе, а главное – его диссидентское, демократическое движение, стало в центре внимания газеты. Ирина Алексеевна нашла в Вашингтоне уже сильно пившего Алика Гинзбурга, перевезла его в Париж, получив для них четверых (с Ариной и двумя детьми) очень приличную государственную, а не частную, что было большой экономией, квартиру на Фобур Сен-Антуан. И нужно еще учесть, что Алик, как и большинство патриотов из первой эмиграции, не стал получать никакого иностранного гражданства, а так и жил почти до самой смерти с американской «гринкартой», то есть с видом на жительство.

Алик тогда бросил пить, стал регулярно посещать «анонимных алкоголиков» и вместе с Ариной они стали главной опорой информационной части «Русской мысли».

Но не только главным редактором, но сердцем газеты была, конечно, Ирина Алексеевна. Именно она придала «Русской мысли» тот неповторимый облик, аналога которому никогда не было и, вероятно, уже не будет в русской истории.

С одной стороны, это была газета, ориентированная на новости из Советского Союза, мгновенно подхватывающая все и всех (конечно, если это не было откровенно просоветским, как у Синявского или столь же откровенно дураковатым, как у Эдика Лимонова), попадавших на Запад из-за ветшавшего, но все еще железного занавеса. Постоянными обозревателями «Русской мысли» были высланный из СССР Александр Некрич и бежавший из Польши Михаил Геллер; были приняты на работу Наташа Горбаневская, Оля Иофе, Валерий Прохоров, вдова Виктора Некипелова – Нина Комарова; позже Андрей и Ира Кривовы, Андрей Шилков, всех не перечесть. Причем на страницах «Русской мысли» находилось место для диссидентского движения, движения сопротивления коммунизму во всех странах советского блока от Китая и Вьетнама до Кубы. Ну и, конечно, как только начал выходить в Москве журнал «Гласность» – он тут же стал постоянной вкладкой в «Русскую мысль».

В то же время она оставалась газетой первой русской эмиграции, высокой культуры, унесенной на Запад и уже почти чуждой советскому человеку, еще более высокой нравственности и ненарушимого никаким сергианством русского православия. В «Русской мысли» всегда ощущалась готовность всем, чем можно, помочь людям, вырвавшимся из Советского Союза, помочь самой России – в этом и заключалось наследование первой русской эмиграции.

И при этом «Русская мысль» была парижской газетой с еженедельными обзорами европейской прессы, написанными самой Ириной Алексеевной