– Н-да-а! – Майор крепко призадумался.

В это время в дверь снова постучали.

– Я занят. Занят же! – с досадой крикнул майор.

– Но, товарищ майор, – проговорил дежурный, просовывая голову в приоткрытую дверь. – Эта борода ломится, сладу с ней никакого нет… Заарестуйте, говорит.

– Что еще за борода?!

Но дежурный не успел пояснить, как Санюха Вавилов уже влез в кабинет следователя и, взглянув на Мамонта Петровича исподлобья, молча сел в углу на стул.

– В чем дело, гражданин?

– С повинной, стал быть, пришел, как осознал, чтоб арестовали.

– Кого арестовали? За что?

– Как опознал я его, следственно, председателя артельщиков-то, что добывают смолу-живицу. Не Невзоров он, а Ухоздвигов Гавриил Иннокентьевич. Сколько годов прошло, а я его сразу признал: вылитый сам Иннокентий Евменович – что глаза, что лбина, и ухмылка та же… и согнутость спины – ухоздвиговская. Ну, думаю, всяка тварь под Богом ходит. Мое дело сторона. Вот и молчал. По таким соображениям, следственно… А тут такие дела, значит. Вот и пришел…

– Ах, едрит твою в кандибобер! Ну что я говорил?! У меня же нюх на врагов Советской власти! Что же ты молчал, Санюха?! Тугодум ты, едрит твою в кандибобер!

…Слышно было, как по крыше барабанил дождь, как, стекая с карнизов, булькала вода под окном в огороде, как молнии, одна за другой чиркая мутнину за окнами, озаряли черные дома, поблескивая в стеклах.

Скверная ночь. Непроглядная ночь. Дом Головешихи тонул во мраке, и только в горнице из-за плотно занавешенных окон тускло прорезывалась узенькая полоска света. Полюбовник Дуни собирался в дальнюю дорогу.

Головешиха складывала в мешок продукты: слоеные калачи, шаньги, ватрушки с творогом, пару зажаренных в собственном сале гусей. Складывая в мешок припасы, роняла слезы. Он ее покидает. В который раз! Да и доведется ли еще свидеться?!

– Дуня, что ты накладываешь? Много не надо, – сказал Гавриил Иннокентьевич, натягивая заплатанные грязные шаровары. Вся его одежда продумана была до последней пуговицы: бушлат изрядно затасканный, с обтрепанными обшлагами, а вместо фуражки – старенькая кепка. Документы в порядке. – Мне же на горбу тащить мешок. Не близок путь – километров двадцать.

– Двенадцать всего, – уточнила Головешиха.

– До утра надо успеть.

– Успеешь. Непогодь на всю ночь.

Затянул гимнастерку брезентовым поясом, обдернул, прошелся по горнице, налегая на всю ногу – не трет ли где портянка.

– Разве ждала вот так проститься с тобой?

– Да-аа, – ответил Ухоздвигов, выходя в темную избу. Подошел к окну, прислушался, присмотрелся. Улицы пустынны. Ни души. И, возвращаясь: – Погода по мне. Ну что ты, Дуня! – И взялся за мешок, взвешивая его на руке. – На горбу ведь тащить, по грязи.

Где его дом? И сколько у него домов? Есть ли надежнее дом, чем тот, в котором он сейчас?

– Мне что-то страшно оставаться, Гавря, – она его звала то Мишей, то Гаврей.

Раскладывая по карманам брюк и гимнастерки разные бумаги – деньги, документы, матерчатый кисет с махоркой и газетой для цигарок, Ухоздвигов проговорил:

– Страшно? Ну что ты!.. В первый раз, что ли!

Помолчали, каждый наматывая на свой клубок собственную думу.

Гавриил Иннокентьевич прикинул, с кем может встретиться на дороге; не лучше ли пойти зимовьем – там вовсе никто не ездит.

– Ну, кажется, пора, – сказал он, порывисто шагнув по горнице и так же круто развернувшись на каблуках. В бушлате, под брезентовым ремнем, с пистолетом за пазухой, в кирзовых сапогах, он выглядел вполне прилично для тех документов, какие были спрятаны у него в корочках блокнота в нагрудном кармане.

Головешиха подошла к нему, обняла, крепко прильнула грудью к грубой ткани бушлата.

– Так и действуй, как я говорил, – начал Ухоздвигов, потираясь щекой о рассыпавшиеся волосы своей верной помощницы. – Так и действуй. Теперь наша опора «Свидетели Иеговы». Чем больше завербуешь людей в секту, тем лучше. Мы еще потягаемся с коммунистами: кто кого!.. Близится день Армагеддона!.. Это будет наш день спасения.

Плечи Головешихи охватил мелкий озноб. Ухоздвигов помолчал, поглаживая ее ладонями по шее и голове.

– Действуй, Дуня!.. Я еще побываю в тайге.

– Милый! Что же я-то… одна ведь… совсем одна… Как в тюрьме…

– Да… сволочи!.. – И, что-то вспомнив, заскрипел зубами. – Какие сволочи!..

Итак, рухнули все надежды, все грезы! Что же осталось? Проповедование сектантского учения? Он же не верит ни в Бога, ни в черта, ни в день Армагеддона!..

Посидели на неприбранной постели, тесно прижимаясь друг к другу, похожие на обгорелый уродливый пень на лесной прогалине.

Звериный слух Гавриила Иннокентьевича уловил чьи-то шаги в улице. Вмиг отстранил Головешиху и в три шага был уже в избе, не скрипнув, не брякнув, ни за что не задев во тьме. Три темные фигуры, одна из них с папиросой, шли серединою грязной дороги, свернули к воротам Головешихи.

Ухоздвигов кинулся в горницу, по-волчьи люто бросил Дуне: «Прибери следы» – и, схватив со стола какой-то сверток, мешок, одноствольное охотничье ружье, выскочил в сени и там затаился. Головешиха с той же проворностью прибрала все лишнее – потушила свечу и залезла в постель, укрывшись с головою. В окно кто-то постучал, вызывая хозяйку. Головешиха помедлила, полежала, потом поднялась. Вся в белом вышла в избу, прислонилась к стеклу. За окном, под струями дождя с крыши, стояли трое или четверо.

– Хозяйка, хозяйка!..

– Кто там?!

– А ну, открой на минутку. На ночлег к тебе из райзо.

Головешихе стало полегче.

Но вот что-то подмыло ей под сердце, не продыхнуть. Кажется, кроме знакомых людей, под окном еще кто-то спрятался на завалинке; подозрительно скрипнул ставень. Застучали в сенную дверь.

А эти, трое, стоят здесь под дождем у завалинки…

– Авдотья Елизаровна! – позвал неестественно громкий голос Мити Дымкова.

Митя Дымков поднялся на завалинку, и она встретилась с ним глазами.

– Открой же, Авдотья Елизаровна. Вот товарища Бабичева надо приютить и накормить. Там у вас в чайной никого нет.

– Манька там. Стучите ей, откроет. Я хвораю, Митя.

И опять напористый стук в сенную дверь. Мимо окна, по завалинке, мелькнула незнакомая тень и, кажется, с винтовкой!

Сердце Авдотьи Елизаровны сжалось в горячий комочек, а по заплечью – мороз.

– Хвораю я, слышь, Митя.

На завалинку поднялся щупловатый Павел Вихров, председатель сельсовета. Она его узнала сразу.