– Вы – нет, ваше высокопреосвященство. Вам необходимо остаться.

Я едва успел увидеть Симона через закрывающиеся двери. Он тоже смотрел на меня. Ни на кого и ни на что другое. Позади него, вдалеке, открылась дверь. В ней стоял архиепископ Новак и смотрел на моего брата, но тот видел только меня.

Я прождал его остаток утра. Потом начался день, а я все ждал. Из окон квартиры я смотрел, как раскачиваются верхушки деревьев. Как в проулках поднимается ветер, кружа в воздухе мусор. Приближался дождь. В пять с небольшим раздался стремительный стук в дверь. Я ринулся открывать.

Брат Самуэль. Как у него осунулось лицо!

– Скорее, брат Алекс! – взволнованно произнес он. – Спуститесь вниз!

Я побежал по лестнице. Но вместо Симона обнаружил небольшую процессию. Из дверей здания службы здравоохранения выходили два дьякона со свечами, перед ними несли крест. Потом вышел священник, с негромким песнопением, а следом появился гроб Уго.

Катафалка снаружи не было. Процессия пошла по улице, под накрапывающий дождь, и перед пограничными воротами повернула налево, направляясь к ватиканской приходской церкви.

В пустом нефе ждал металлический постамент, на который подняли гроб, расположив Уго ногами к алтарю. Каждое движение было аккуратным, продуманным и молчаливым. У меня перехватило дыхание. Я вышел на улицу и еще раз позвонил Симону. Опять никакого ответа.

Внутри, сразу за дверью, священник писал на доске объявление о похоронах. «Призван к Вечной Жизни. Уголино Лука Ногара». Панихида состоится сегодня вечером. Месса – наутро. Вслед за ней – церемония на кладбище.

Я смотрел, как он выписывает слова, а по спине барабанили капли дождя, отскакивавшие от ступенек мне на сутану. Когда священник ушел, я взял доску и поставил на улице, на открытом воздухе, где ее могли увидеть прохожие. Но улицы были пустынны. Вдалеке пророкотал гром.

Стоя у дверей церкви, я посмотрел через дорогу на папский дворец – вдруг Симон появится в галерее? Короткая панихида будет единственным возможностью для надгробных речей. Как только начнется погребальная месса, никого не допустят. Но на глаза не попадалось ни единой живой души.

Наконец я пошел к гробу и помолился. Закрытая крышка звучала обвинением. Гробовщики наверняка должным образом скрыли раны Уго, но было нечто многозначительное в том, с какой поспешностью Уго принесли в эту церковь, в том, что объявление о нем никто не увидел на незаметной доске, в том, что ни один житель не пришел, увидев движущуюся по улицам процессию. Все скажут: помешал дождь. Скажут: мы не знали Уго. Скажут все, что угодно, но промолчат о главном: он – самоубийца.

Я сидел в первом ряду и читал молитвы. А потом, чтобы заполнить тишину, стал говорить с Уго. Рассказал про его выставку. Сказал, какой большой успех она имела. Рассказывая, я смотрел на гроб, но мысленно говорил с еще живым Уго, где бы он сейчас ни находился.

Уже почти стемнело, когда послышались шаги. В церковь кто-то вошел. Я обернулся и увидел помощника Уго, Бахмайера. Он сел в средних рядах и молился почти четверть часа. Закончив, он подошел и положил мне руку на плечо, видимо, принял за родственника покойного. Уго считал, что этот человек его недолюбливал. Когда Бахмайер уходил, я поблагодарил его.

Ко мне подошел приходской священник.

– Святой отец, – сказал он, – вы можете находиться здесь, сколько пожелаете. Но если вы просто пережидаете грозу, я буду рад предложить вам свой зонтик.

Я объяснил, что не собираюсь уходить. Что сюда скоро придет мой брат. Священник еще немного посидел со мной, расспрашивая, как я познакомился с Уго, и признался, что сам знал его плохо. Тишина панихиды очень отличается от тишины крещения или венчания, наполненной надеждой и радостными ожиданиями. Чтобы заполнить погребальную тишину, пастор спрашивал о грекокатолическом обряде, о кольце на моей правой руке. И хотя мне не хотелось говорить об этом, все мы – посланники наших церквей и традиций. Я сказал ему, что женат шесть лет. Что я ватиканский священник в восьмом поколении и что самая главная мечта моего сына – стать профессиональным футболистом. Священник улыбнулся.

– У вас так и не просохла сутана, – сказал он. – Давайте я вам ее высушу?

Я отказался, и он оставил меня одного.

Близилась полночь. Свечи вокруг гроба разгорелись совсем ярко. И вдруг позади меня что-то изменилось. Стук дождя стал глуше. Что-то крупное перекрыло шум капель. Я узнал тихий звук широких шагов, знакомо раздвигающих воздух.

Он опустился рядом со мной на колено. В свете свечей его силуэт отливал золотом. Мои пальцы сжали ручку гроба. Резко выдохнув, он обхватил руками крышку, словно собрался поднять Уго на руки. Потом опустил голову на дерево гроба и застонал.

Рука потянулась к воротнику, пальцы сняли с шеи цепочку. На ней, кроме латинского креста, висело кольцо. Епископское. Он стиснул его в ладони и опустил на гроб. Потом повернулся и положил руки мне на плечи. Мы обнялись.

– Что они решили? – шепотом спросил я.

Он не услышал меня. Сказал только:

– Я так виноват!

– Тебя отстранили?

От должности священника. От единственной жизни, которую мы с ним знали.

– Кто произносил надгробные речи? – спросил он вместо ответа.

– Никто. Ни один человек не знал, что Уго здесь.

Он стиснул кулаки и прижал их ко лбу. Потом встал, вглядываясь в дерево гроба. Его взгляд словно проникал внутрь.

– Уго… – пробормотал он.

Он говорил еле слышно – так читают молитвы, а не произносят надгробные речи. Я отступил, освобождая ему место. Но тишина стояла столь полная, что слышны были даже его частое дыхание, хриплые вдохи между словами.

– Ты ошибался, – сказал Симон. – Бог не оставил тебя. Он тебя не обманул.

Он наклонился, почти сложившись пополам, как, наверное, давным-давно, когда обнаружил на полу нашего отца после сердечного приступа. Желая обнять, утешить даже в смерти. Его слова были суровы, но руки с неловкой нежностью тянулись в темноту, натыкаясь на неумолимый, жестокий деревянный ящик. Неприступную грань, которую не могли сокрушить даже его крепкие руки. И, глядя, как этот могучий человек сгибается к гробу и шепотом говорит с другом, я думал: как же я люб лю своего брата! Невозможно будет представить его никем, кроме священника.

– Уго, – с ожесточением произнес он, и я понял, что он сжимает зубы, едва сдерживая чувства, – помогать тебе Бог поставил меня. И это я обманул твои ожидания!

– Нет, – произнес я. – Симон, это неправда.

– Прости меня, – шептал он. – О боже, прости меня!

Неуверенной рукой он перекрестился, а потом спрятал лицо в ладони.

Я обнял его одной рукой и прижал к себе. Массивное тело брата вздрагивало. Огоньки свечей склонялись и снова поднимались. Я опустил глаза, увидел гигантские руки, сжатые в кулаки, которыми он крепко вжимался в колени, и молча присоединился к нему в молитве. Я просил прощения за всех нас.