И пока мы бросаем фрисби, мимо проходит совершенно голый человек, и первым его замечаю я, когда он проходит между мной и берегом. Примерно моего роста, тощий, бледный, задница костлявая, он проходит мимо и идет вдоль воды к Тофу. Сначала мне становится тревожно, что Тофу придется его увидеть — и не только его задницу, но и все его хозяйство, — а он идет к Тофу без стеснения, даже с гордостью, и на какое-то время, как минимум за пятьдесят ярдов, пока он идет, я смотрю на Тофа, наблюдаю за ним, хочу понять, смотрит ли он, смеется ли, испытывает ли отвращение к человеческой наготе, бледной и неприкрашенной, жалкой и глупой или даже мучительной, может, взывающей к чему-то, к тому, чтобы ее увидел посторонний человек, — да и бог его знает каким безумным взглядом может посмотреть на него этот голый человек, потому что люди, расхаживающие голыми, всегда смотрят как психи… Но я смотрю на Тофа и вижу: он даже не глядит на этого типа. Старается изо всех сил не обращать на него внимания, он полностью сосредоточен на своих бросках, он так серьезен, словно его броски настолько неизъяснимо важны, что он просто не может себе позволить, чтобы какой-то голый тип его отвлек, — это очень забавно и по-настоящему круто, — а потом человек проходит мимо и удаляется, вдет к краю пляжа, к жуткой скале, выступающей навстречу волнам, бьющимся об нее, и Тоф больше никогда не увидит этого голого типа…

А мы будем готовы, к концу каждого дня будем готовы, ничему не скажем «нет», будем стараться не спать, пока остальные спят, мы не заснем, вместе с эльфами будет мастерить ботинки, будем глубоко дышать, вдыхать в себя весь этот воздух, полный стекла, гвоздей и крови, мы вдохнем его, выпьем его, этот плотный воздух, и когда это произойдет, мы не будем злиться, примем все как должно, будем слишком усталыми, будем благодарны, пожмем всем руки — пока! счастливо! — а потом соберем вещи, возьмем кое-какую еду и отправимся к вулкану…

А еще Тоф делает трюк, который… Значит так: сначала я бросаю фрисби, и он ловит его нормально. А потом, пока просто стоит, он… он медленно и невозмутимо берет фрисби зубами, как собака. Берет его зубами и подпрыгивает с ним, как будто именно так он его и поймал. Ловит, берет зубами, а потом подпрыгивает. Это даже уже не смешно, это выглядит просто глупо и жалко. И он делает это на глазах у других, что по-настоящему грустно, ведь ему кажется, будто люди должны смеяться, и уж это, знаете… Сам-то он, конечно, смеется, он в восторге. И все-таки у него не получается — и по-моему, он даже никогда не пытался — повторить мой великий трюк, когда я делаю колесо и ловлю фрисби одной рукой, стоя вверх ногами. Это грандиозный трюк, от которого публика в восторге, но он даже не пытался его повторить, и я не могу понять, почему. Но подает он хорошо, а чтобы сделать этот трюк с колесом, надо, чтобы фрисби был брошен как следует, низко, в двух-трех футах над землей, не слишком резко и не по слишком крутой траектории — надо просто сделать хороший ровный бросок. И он должен прилететь справа от меня, потому что я не умею делать этот трюк, если фрисби подлетает слева. Поэтому, хоть Тоф его и не умеет делать, все-таки он нужен для того, чтобы трюк состоялся, потому что он единственный, кто гарантированно правильно подаст, и пока этого вполне достаточно, ведь совсем скоро он и этому трюку обучится, он учится всему раньше, чем я, он уже сильнее меня во всех видах спорта, я уже не могу нормально бросить баскетбольный мяч — он тут же возвращается мне в физиономию, а Тоф торжествует, ревет от счастья, он весит уже почти столько же, сколько и я, он на шесть дюймов длиннее, чем я был в его возрасте, и не пройдет и года, как он меня перерастет.

На этом пляже никогда не бывает порывистого ветра, ветер здесь мягкий, обволакивающий, он обдувает тебя, и невозможно понять, зачем кто-то вообще ходит на Оушен-бич, где всегда дует бешеный ветер, который все лишает смысла, — там даже купаться нельзя, а еще этот ветер портит любой бросок, поэтому там мы только можем, как два мудака, стоять друг напротив друга и кидать фрисби взад-вперед. Чтобы бросать так, получать удовольствие, нам нужно спокойствие, ведь надо, чтобы эта хреновина парила в воздухе. Разумеется, люди останавливаются и пялятся на нас, ведь мы, черт возьми, великолепны. Люди — молодые и старые, целые семьи — собираются, охают, ахают, тысячи человек, переносят сюда свои пикники, достают бинокли…

Мы не то чтобы фанаты фрисби — мы не носим этих кретинских повязок на голове и так далее… Мы просто очень классно умеем это делать… Мы бросаем высоко и далеко. Расходимся на максимально большое расстояние… В общем, мы послали цветы, а Лэнс, который был для нее самым близким человеком, хотел прийти на похороны, но он только что прилетел из Нью-Йорка… И мы послали венки от нас от всех, и нам не пришлось видеть ее забальзамированной, застывшей, и можно было просто вспомнить о… А в 24, в 25 кажется, что это возможно, но потом становится просто шуткой, смешной фантазией, и каждый новый день рождения оборачивается чем-то чудовищным… А в кухне у нас теперь стоит золотистая коробка, и в ней — отцовские визитки, маленький свитер, который мать связала для игрушечного медвежонка, немного мелочи, ручки и ее чехольчик для чего-то, кажется для объектива на фотоаппарат, который нам так и не удалось приладить…

Ох блядь, я ведь хотел рассказать: есть у Тофа еще один трюк, когда он нормально ловит, а затем… Я бросаю его прямо — совершенно заурядный бросок, он его ловит, а потом делает несколько шагов вперед и кувыркается головой вперед, надев фрисби себе на голову, как будто он поймал его в воздухе в кувырке… Видели бы вы его сейчас, каким он вдруг вымахал — из него вырастет какой-то верзила, семи, восьми, девяти футов, он будет самым высоким человеком всех времен в нашей семье…

Лучше всего у нас выходят длинные высокие броски. Делаешь пробежку, шагов на пять-шесть, а потом — рывок… Почти так, как разбегаются толкатели ядра — пять-шесть быстрых шагов, один за другим, немножко боком — а потом вышвыриваешь эту хреновину, бросаешь эту белую дрянь грубо, жестоко: сначала прижимаешь ее к груди, а потом шваркаешь ею вперед, сильно, как только можешь, но чтобы она при этом летела на определенной высоте и летела ровно, однако, с учетом этого, ты все-таки вкладываешь в бросок всю силу, мечешь его так, словно по краям у нее лезвия, и ты хочешь, чтобы она пронзила это синее бумажное небо, разорвала его, оставив после себя кровь и зияющую черноту. О нет, я не собираюсь приводить тебя в норму, ни тебя, Джон, ни кого-нибудь из вас, люди. Я миллион раз пытался привести вас в норму, но это была огромная ошибка с моей стороны — пытаться вас спасти, ведь я хотел одного — съесть вас, чтобы самому стать сильнее, сожрать вас всех, ведь раковая опухоль — это я… Но я делаю это ради вас. Вы что, не понимаете, что все это ради вас? Я сделал все это ради вас. Я делаю вид, что это неправда, но на самом деле это так. Я пожираю вас, чтобы спасти вас. Я пью вас, чтобы обновить вас. Я впиваюсь в вас всех и стою, мокрый, сжав кулаки, вздымая плечи… Я буду выглядеть глупо, я буду ползать, изваляюсь в крови и дерьме, я… Эй, взгляните на этих птичек на тоненьких негнущихся ногах и… Я никогда не остановлюсь, а ваш черед никогда не настанет. Я смертельно устал. Я стою перед вами, а вас миллионы, 47 миллионов или 54, 32, неважно, вы понимаете, что я хочу сказать, люди… так где же она, моя решетка? Я не уверен, что вы и есть моя решетка. Иногда я знаю, что вы рядом, но иногда вас рядом нет, а бывает так, что я стою в душе, скребу голову и думаю о вас, о миллионах голов и ног, как вы стоите у домов, таскаете их, переносите с места на место, ломаете, строите новые. И я там, среди вас, когда вы, говнюки, огромные сороконожки, стоите у этих чертовых домов… А когда Тоф его ловит, он яростно напрягает мускулы, тугие, как натянутые канаты, открывает рот, и его ровные зубы крепко сжаты. И когда ловлю я, то делаю то же самое — напрягаю мускулы, неистово кричу, все мое тело дрожит… Видите? Черт возьми, ну посмотрите, какой был бросок, посмотрите, как Тоф бросил эту хреновину, какая была траектория полета! она пролетела далеко от меня, но я смогу ее догнать, я босой, я бегаю как индеец, я оглянусь и вижу, что она все еще летит, вижу вдалеке Тофа, белокурого, прекрасного… Она высоко и поднимается еще выше, господи, какая же она маленькая, но вот уже остановилась наверху, замедлилась и остановилась там, в высшей точке, на секунду закрыв солнце, а потом ее душа разрывается, и она падает вниз… А потом она снижается, и все небо бело от солнечного света, и фрисби тоже белый, но я его вижу, я вижу эту хреновину, я все рассчитал, я могу подбежать под нее, я знаю, знаю, где она, я подбегу под нее, и я обгоню эту сволочь, и я окажусь под ней и буду стоять и смотреть, как она опускается, очень медленно, как она летит и крутится, я победил тебя, сука, и вот я стою, пока она плывет прямо ко мне в руки, расставленные руки, большие пальцы торчат, как крылья, потому что я здесь, я наготове, чтобы поймать ее и прижать к себе, и она покрутится еще секунду перед тем, как остановиться… Я здесь. Я был здесь. Неужели вы не понимаете, что я привязан к вам? Неужели вы не понимаете, что я пытаюсь вкачать в вас кровь, что все это ради вас, что я ненавижу вас всех, уроды, как же вас много… Вы засыпаете, а я хочу, чтобы вы никогда не проснулись, как же вас много, я хочу, чтоб вы, блядь, просто спали и спали, потому что я хочу, чтоб вы бежали вместе со мной по этому песку, как индейцы, если вы хотите проспать весь день, скоты, то идите на хуй, когда вы дрыхнете, вы все, я торчу где-то там, на идиотских шатающихся строительных лесах, и я хочу, чтобы вы обратили на меня свое идиотское внимание, я все пытаюсь доказать вам, все пытаюсь вам доказать… Знали бы вы, чего мне это стоит — доказывать вам, ублюдкам, чего мне все это стоит, ну чего вам еще, чего вам еще надо, да, я так хочу, и я буду стоять перед вами, я протяну руки, я открою вам свою грудь, свою шею, вот подождите, я так долго был таким старым, и все это ради вас, ради вас, и пускай меня скорей уже проткнут… Ну сделайте же это, ублюдки, сделайте же это наконец, сделайте наконец, сделайте наконец.