— Пламя бунта нуждалось в последней искре, я и выступила в её роли — остальные почти все были мертвы, и на них народ отыграться и вдоволь засыпать оплеухами и оскорблениями бы не смог. А посмеявшись над моей участью, увидев в клетке ту, кто раньше смотрела на них свысока, если вообще смотрела… Услышав признания и убедившись в том, что намерения братства и впрямь были нечистыми, сердца их наполнились злобой и местью.

— Разве не спасли тебя от горожан Ари с той девицей, Милицей?

— Спасли, оказали медвежью услугу. Со своими людьми я держала путь сюда, но они вмешались и пришлось снова изображать несчастную жертву.

— Зачем… зачем тебе творить столько зла? — с презрением глядят на купчиху серые ольгины глаза. — Зачем это всё?

— Я ждала этого вопроса, — одновременно с горечью и удовлетворением заявляет вдова Козводца, ставшие фиолетовыми губы которой дрожат.

Такой Лану она никогда не видела.

Отвернувшись в сторону, женщина изящным движением оголяет плечо, и, будто приглашая супругу Игоря взглянуть на себя, подставляет тело бледному сиянию свечей. На розовой коже варяжка замечает ажурный, напоминающий диковинное растение, рубец, а после…

Нижняя рубаха вмиг падает к ногам Ланы, и взору Ольги открывается вид на поистине ужасающую картину. Поясница, живот, груди вставшей в полный рост женщины густо усеяны следами от ожогов и порезов, испещрены шрамами; пространство между лопаток наискось прорезает выпуклый, заметно приподнятый над уровнем остальной кожи синюшно-багровый след длиной в три ладони и с палец шириной.

Такую "метку" оставить под силу было лишь кнуту.

Какой человек… нет, не человек вовсе, а зверь мог сотворить подобное?!

Из остекленелых глаз купчихи по щекам катятся вниз крупные слезинки — то терзают душу острыми осколками воспоминания, а одновременно с этим на лице её расплывается широкая, безумная улыбка, придавая Лане пугающий, отталкивающий вид.

— Пока прочие жёны рукодельничали и вышивали, я один за другим собирала иные узоры, — издаёт она болезненный смешок и качает головой. — Мой муж был чудовищем. Нет… Они все были чудовищами! Все до одного! Все!

Голова Ланы неестественно откидывается назад, и женщина, нагая и мелко дрожащая, медленно ведёт подушечкой указательного пальца по глубокому рубцу на плече, оставленному ножом, спускается ниже и чувствует пунктир из незаживающих отметин от раскалённых спиц, доходит до области ниже пупка и замирает.

Жуткий взгляд купчихи резко становится каким-то испуганным и беззащитным, точно у загнанного в угол зверька или потерявшегося ребёнка, и она, ища сейчас не понимания или прощения, но хоть какой-то крупицы сочувствия, садится на полок и стыдливо разводит израненные ляжки, обнажая самую сокровенную, самую интимную часть собственного тела.

Ольгу словно ударяют по затылку чем-то тяжёлым. К горлу подступает тошнота, голова кружится нитью на веретене, а сорочка будто душит и сжимает всё тело. Глаза щиплет и жжёт от слёз, но княгиня не может отвести взгляда от увиденного, как бы не хотела.

Вся женская плоть, всё естество Ланы неописуемо изорудовано и черно, так, будто бы это место было скотом и владелец оставил там клеймо, не щадя ни пяди нежного пространства между бёдер.

От вида искалеченной женщины и похожих на встревоженный муравейник мыслей воздух из лёгких словно вышибывает, и Ольге становится больно, больно до невозможности дышать.

— Такому поступку… — голос княгини ломается и дрожит от напряжения. — Нет оправдания и прощения…

— Супруг взял меня в жёны лишь как часть очередной выгодной сделки, — Лана опускает взгляд на покрытые шрамами колени и стыдливо прижимает к телу стан, прикрывая им срамные части. — У него было целое состояние, у меня — имя славных предков, но ничего за пазухой, кроме своего рода. История старая как мир, история не только моя, но и сотен других людей. Если бы… не одно но.

— Продолжай, — осторожно и несмело Ольга дотрагивается кончиками пальцев до длани собеседницы, и та вздрагивает от неожиданности.

Ощутив тёплое, сочувствующее прикосновение, вдова члена торгового братства и сама не замечает, как снова принимается плакать и сильно, до крови прикусывает нижнюю губу, дабы сдержать всхлип.

— Продолжай… прошу.

— Я бы довольствовалась малым, нашла бы утешение в любви к детям. Испытывал любовь к детям и Козводец, да такую, что каждую ночь я засыпала в своём холодном ложе одна.

Дочь Эгиля, заколебавшись, неуверенно смотрит на Лану и видит в её словно бы опустошённом взгляде жуткий ответ, который она ни за что не хотела бы услышать.

— Поначалу я считала, что это со мной что-то не так. Корила себя, винила, старалась встретить его вечером в самых лучших нарядах и подарить заботу после тяжёлого дня. Он только отмахивался, ссылался на усталость и дела — и так неделю, месяц, четыре… Пока не пересеклась среди ночи однажды с испуганной, заплаканной девчушкой втрое меня младше у двери в его кабинет, девчушкой с порванной одеждой… и следами от жадных, нетерпеливых поцелуев на шее — тех самых, без которых чахла долгими неделями я. Нужно отдать должное моему покойному супругу — водить меня за нос он не стал и во всём сознался. С тех пор во мне словно что-то умерло, какая-то часть меня исчезла как со временем истончается, мало-помалу пропадает луна, делаясь сначала рогами месяца, а затем и вовсе тая в окружающем кромешном мраке.

В бане вновь повисает звенящая тишина: пока одна из женщин боится спросить, что случилось дальше, вторая сама проваливается в глубокий омут памяти. Наконец, спустя несколько минут, Лана дрожащими пальцами проводит по шраму на плече и замирает, чуть покачиваясь.

— Я тогда дурой была. В тот же день побежала к посаднику, выложила всю правду Гостомыслу, надеясь на его справедливый суд, веря в то, что растлителя накажут и дети нашего города будут засыпать, как и положено, обнявшись с родителями или игрушками, а не окаянным зверем под боком.

Купчиха пристально глядит в пространство между двух свечей, чьи огни колеблются и трепещут, будто видя в пламени картины прошлого; на лице её появляется гримаса отвращения и разочарования.

— Знаешь… знаешь, что ответил градоначальник? Он знал обо всём. И законов, запрещающих эту мерзость, нет: родители несчастных сами возвращались к Козводцу, потому что платил он за одну ночь столько, сколько им и за год тяжёлого труда не заработать.

— Немыслимо… — отказывается верить в происходящее Ольга. — Это немыслимо…

— Но это правда. Эти люди сотворили законы, где наказание зависит от количества украденных голов скота или недостаточно низких поклонов, но о невинных душах не подумали. Зато мои мысли полностью заняли именно они, и комок