у него нашли около пяти пудов революционной литературы, главным образом ленинской «Искры». Ему помогал хранить и распространять эту литературу каменчанин Николай Козицкий, впоследствии председатель Подольского губисполкома, зверски убитый петлюровцами в 1920 году.

Вместе с гетманцами и другими предателями наемники Антанты — петлюровцы — пытались задушить Советскую власть. Было время, они даже сделали старинный город центром своей директории, и народ ответил на эту националистическую буффонаду злой песенкой:

— «Высокая» директория,

Где же твоя территория?

— В вагоне директория,

Под вагоном территория…

После изгнания петлюровцев и пилсудчиков в старинном городе появились новые люди. В совпартшколу съехались демобилизованные конники из полков червонного казачества, из эскадронов Котовского, воины 24-й железной Самарской стрелковой дивизии, освобождавшей Подолию. За парты сели необычные ученики — в кожанках, в широченных галифе с малиновыми леями, в гимнастерках с «разговорами» на груди. Они изучали политэкономию и природоведение. Они готовились разъехаться по селам и, подавляя бандитизм, стать первыми председателями сельсоветов, комнезамов, секретарями партийных и комсомольских ячеек. А из сел в город повалила бедняцкая молодежь. Вчерашние батраки с торбами за плечами, зачастую босиком, штурмовали двери приемных комиссий рабфаков, открытых Советской властью. Они спорили до хрипоты о том, что появилось раньше — мысль или слово, и, чтобы не умереть с голоду, чтобы заработать «копийчину» на буханку хлеба, разгружали в свободное время по путевкам Пролетстуда вагоны на станции.

Из молодежи, заполнившей в двадцатые годы город, вышли инженеры и агрономы, писатели и композиторы, профессора медицины и строители больших заводов.

В те двадцатые годы все существование города зависело от близости границы и от колебаний международной обстановки.

Для того чтобы молодой читатель, в руки которого попадет в наши дни эта книга, отчетливо представил себе обстановку международного окружения и места действия, где жили герои «Старой крепости», ему надо представить то тревожное время. От Каменец-Подольска с его крепостью, стоящей на скалах, до капиталистического мира было всего каких-нибудь шестнадцать верст. Мы зачастую пешком ходили к границе с Румынией и Польшей. Мы своими собственными глазами видели тамошних буржуев, разъезжавших в фаэтонах по берегам Днестра и Збруча, наблюдали, как они презрительно рассматривают в бинокли нас, босоногих комсомолят, задумавших под руководством своих отцов перестроить мир.

Видели мы и другое — перебежчиков с той стороны, бывших узников польских и румынских тюрем. Они рассказывали нам о чудовищном бесправии, царящем по ту сторону пограничной черты. Их рассказы наполняли наши сердца юношеским гневом. Когда поблизости польской станции Столпцы полицейский Юзеф Мурашко застрелил двух польских офицеров-коммунистов Багинского и Вечоркевича, ехавших в порядке обмена в Советский Союз, выстрелы эти отозвались и в наших сердцах. Вскоре после этого молодой рабочий Нафтали Ботвин, выполняя поручение Коммунистической партии, убил во Львове провокатора Цехновского. Это событие взволновало всю нашу комсомольскую организацию. Когда после суда Ботвин был расстрелян во дворе львовской тюрьмы «Бригидки», мы пошли со знаменами к границе протестовать по поводу этого нового злодеяния польской буржуазии.

Так было! Граница жила тогда тревожной жизнью. Люди, которые ее охраняли с нашей стороны, были нашими героями.

Даже такой враг Советской страны, как Уинстон Черчилль, уже после разгрома гитлеровской Германии в своих мемуарах признался:

«Все те годы Польша была авангардом антибольшевизма. Левой рукой она поддерживала антисоветские прибалтийские государства. Однако правой рукой она помогла ограбить Чехословакию в Мюнхене».

Таким было в те годы сопредельное с нами Польское государство, и ощущение именно такого соседства во имя исторической правды я не мог не отразить на страницах этой трилогии, несмотря на то, что уже сегодня наши отношения с освобожденным польским народом и социалистическим польским государством сложились прекрасно.

По другую сторону нашей границы, на польской земле, выпускались в те годы книжки, в которых прославлялись «подвиги» забрасываемых на советскую сторону диверсантов вроде описанного здесь сына садовника Збигнева Корыбко. В предисловии к одной из таких книг бывшего шпиона Сергиуша Пясецкого «Любовник Большой Медведицы» литератор, с которым мне довелось позже познакомиться, писал не менее откровенно, чем Черчилль:

«Наша граница с Советами, несмотря на то, что ее ограждает колючая проволока, дрожит непокоем. Так, словно мы бы находились у подножья вулкана. Цветы растут под ним, и козы пасутся. Но застывшие груды лавы напоминают о том, что было. И слышится под землей неуловимое дрожание».

Это же дрожание слышали постоянно и мы, комсомолия тревожного пограничья, готовая в любую минуту по сигналу из штаба частей особого назначения схватить винтовку и занять место в боевом строю. Образ воина в зеленой фуражке — советского пограничника — вошел в наше сознание как символ мужества и доблести, как образ самых отважных, отборных людей страны, по которым мы все равнялись. Вот почему в книге этой немало места уделено и боевой работе пограничников тех незабываемых лет.

Бывая в Польше, Румынии, Чехословакии и других братских странах, на освобожденной от гнета земле сопредельных с нами социалистических государств, встречаясь с молодежью, с офицерами и солдатами армии Варшавского Договора, я всякий раз ощущаю, какие огромные изменения произошли за эти годы в политическом климате мира и прежде всего соседних с нами государств. Уже после войны в Варшаве мне довелось быть в гостях у старого польского писателя, чьи строки его предисловия я привел здесь.

Мы сидели в его кабинете, вспоминали годы борьбы с фашизмом и наши личные потери, и когда хозяин сказал о своем большом желании посетить Москву, я ответил:

— Приезжайте обязательно! Я покажу вам новую Москву и ее людей… Ну, а по дороге вы уже не увидите колючей проволоки, не услышите неуловимого дрожания под ногами…

Писатель насторожился и вопросительно посмотрел на меня. Тогда я признался, что цитирую его же, позабытое им теперь предисловие к «Любовнику Большой Медведицы».

Польский писатель заметно смутился и назвал написанное чепухой.

— Чепуха это или нет, а может, примета истории, — сказал я, — во всяком случае, хорошо то, что мы через все это уже переступили, кровью скрепили нашу дружбу. Приедете в Москву — сами отлично почувствуете это.

Пограничье в те годы обостряло наши чувства, воспитывало в отрядах ЧОНа и в ударных комсомольских группах по борьбе с контрабандой верность Советской власти. Однако оно мешало нормально развиваться городу. Из-за близости враждебной границы нельзя было развивать промышленность.

Заезжий киевский скептик-литератор осмотрел как-то в те годы город и потом в своем очерке поставил Каменец-Подольску смертельный диагноз:

«…Высохли экономические корни, что некогда живили город, и он умирает в тоске, город умирает, опускаясь в провинциальную глушь».

Мне припомнилось