красивый партнер. Это была вольная фантазия, маленькая композиция, почти пантомима, которую каждый танцор играл самостоятельно и которая лишь в нескольких сверкающих кульминациях и в стремительном заключении перешла в парный танец.

С полными счастья глазами Терезина парила так вольно и самозабвенно, ее невесомое тело отвечало призывам музыки с таким блаженством, что в зале сделалось тихо и все только на нее и глядели. Танец закончился вихревым кружением, при котором партнер и партнерша касались друг друга лишь ладонями и носками и, низко запрокинув головы, вертелись юлой.

Во время этого танца у всех было такое ощущение, что, жестикулируя и двигаясь, разъединяясь и вновь соединяясь, то и дело теряя и вновь обретая равновесие, оба танцора изображали чувства, всем знакомые и для всех желанные, но которые лишь немногим счастливцам дано испытать так просто, с такой силой и полнотой: радость здорового человека от самого себя, возрастание этой радости в любви к другому, готовность доверчиво отдаться желаниям, мечтам и играм сердца. Многие на миг задумались и загрустили о том, что между их жизнью и их порывами царят разлад и раздор, что их жизнь – не танец, а изнемогание под тяжестями, тяжестями, которые они взвалили на себя, в сущности, сами.

Следя за танцем, Фридрих Клейн глядел сквозь множество прожитых лет, как сквозь темный туннель, и по ту сторону, на солнце и на ветру, зеленым сияющим миром виднелось утраченное: молодость, сильные простые чувства, доверчивая готовность к счастью, – и все это оказалось опять странно близко, рукой подать, было приближено и отражено волшебством.

Еще сохраняя на лице проникновенную улыбку танца, прошла мимо него Терезина. Его пронзила радость, объял восторг. И, словно он позвал ее, она вдруг проникновенно на него посмотрела, еще не проснувшаяся, еще полная счастья в душе, еще с этой прекрасной улыбкой на губах. И он тоже улыбнулся ей, близкому сиянию счастья, сквозь темный туннель стольких потерянных лет.

Одновременно он встал и протянул ей руку, как старый друг, не говоря ни слова. Танцорка взяла ее и на миг задержала, не останавливаясь. Он пошел за ней. За столиком артистов его усадили, теперь он сидел рядом с Терезиной и видел, как мерцают на светлой коже ее шеи продолговатые зеленые камни.

Он не участвовал в разговорах, которых почти не понимал. За головой Терезины он видел, в более ярком свете садовых фонарей, цветущие кусты роз – темные полные шары, четко очерченные, с летавшими вокруг них светляками. Мысли его отдыхали, думать было не о чем. Шары роз покачивались от ночного ветра, Терезина сидела рядом с ним, в ухе у нее висел, поблескивая, зеленый камень. Мир был в порядке.

Теперь Терезина положила руку ему на рукав.

– Мы поговорим. Не здесь. Я вспомнила, что видела вас в парке. Я буду завтра там, в то же время. Сейчас я устала и скоро пойду спать. Лучше уйдите раньше, а то мои товарищи попросят у вас денег взаймы.

Она задержала проходившего мимо официанта:

– Эудженио, сударь хочет расплатиться.

Клейн расплатился, пожал ей руку, раскланялся и ушел – к озеру, куда-нибудь. Немыслимо было сейчас вернуться в свой номер и лечь. Удаляясь вдоль озера от городка и предместий, он шел до тех пор, пока не кончились скамейки на берегу и сады. Потом он сел на парапет набережной и напевал про себя, без голоса, отрывки из забытых песен времен своей юности, пока не похолодало и обрывистые горы не сделались какими-то враждебно-чужими. Тут он пошел обратно, со шляпой в руке.

Дверь ему открыл сонный ночной портье.

– Да, я запоздал, – сказал Клейн и дал ему франк.

– О, нам не привыкать. Вы еще не последний. Катер из Кастильоне тоже еще не вернулся.

3

Танцорка была уже на месте, когда Клейн пришел в парк. Она пружинящим шагом ходила по саду вокруг газонов и вдруг очутилась перед ним у тенистого входа в какую-то рощицу.

Терезина внимательно осмотрела его своими светло-серыми глазами, лицо ее было серьезно и немного нетерпеливо. Сразу же на ходу она начала говорить:

– Вы можете мне объяснить, как это вчера вышло? Как получилось, что мы так сталкивались? Я думала об этом. Вчера я видела вас в саду курзала два раза. Первый раз вы стояли у выхода и посмотрели на меня, вид у вас был скучающий или недовольный, и, увидев вас, я вспомнила: этот мне уже попадался в парке. Впечатление было неважное, и я постаралась тут же забыть вас. Потом я увидела вас опять, не далее как через четверть часа. Вы сидели за соседним столиком, и вид у вас оказался вдруг совсем другой, я не сразу заметила, что вы – тот самый, который попадался мне прежде. А потом, после моего танца, вы вдруг очутились передо мной и держали меня за руку, или я вас, я уж не помню. Как это вышло? Вы-то, наверно, что-то знаете. Надеюсь, вы пришли не затем, чтобы объясниться мне в любви?

Она повелительно взглянула на него.

– Не знаю, – сказал Клейн. – Я пришел без определенных намерений. Я люблю вас со вчерашнего дня, но об этом нам ведь незачем говорить.

– Да, поговорим о другом. Вчера между нами в какой-то миг было что-то, что меня заинтересовало и испугало, словно у нас оказалось вдруг что-то схожее или общее. Что это такое? И главное – что это за перемена произошла с вами? Как это получилось, что в течение одного часа у вас было два совершенно разных лица? У вас был вид человека, с которым случилось что-то очень важное.

– Какой у меня был вид? – спросил он по-детски.

– Ну, сперва вид пожилого, довольно брюзгливого, неприятного господина. Вид мещанина, привыкшего срывать на других злость за собственную никчемность.

Он слушал с большим интересом и энергично кивал головой. Она продолжала:

– А то, что было потом, после, описать это трудно. Вы сидели, слегка наклонившись вперед; когда вы случайно попались мне на глаза, я в первую секунду еще подумала: господи, до чего же у этих мещан грустные позы! Вы подпирали голову рукой, и вдруг это стало выглядеть очень странно, так, будто вы – один в целом мире и вам совершенно все равно, что будет с вами и со всем миром. Ваше лицо было как маска – то ли до ужаса грустно, то ли до ужаса равнодушно…

Она запнулась, как бы ища слов, но ничего больше не сказала.

– Вы правы, – скромно сказал Клейн. – Вы увидели все так верно,