высказать все, что обуяло ее юную душу в эти полтора часа, пока она ходила по сумеречным комнатам отца Разуневского. — Не знала бы, что поп, подумала бы: интеллигентный мальчик из заводского КБ!.. И Дионисием увлечен, и подзорную трубу нацелил на Сатурн, и в волейбол играет недурно, как подобает мальчику из КБ...

— В волейбол? — поднял глаза Михаил.

— Еще как! Если бы ты видел... — заметила она простодушно.

— Это что же... с тобой?

— А ты думал! Со мной, конечно!

— Вот это да!.. — отозвался Михаил. — Видно, поп не терял время даром...

— Не терял, конечно! — подтвердила она и принялась хохотать; однако, обернувшись, обомлела: Михаил разом стал ненастен. — Миша, да ты что?..

— Я пойду, пожалуй... — сказал он.

— Миша?

Он ушел.

«Иногда мне кажется, что он вызывает в ней тревогу, — ей не все в нем понятно. Но бывает так, что она жалеет его, — его можно пожалеть. Однако большей частью он способен внушить ей хмурое раздумье, быть может, даже печаль — хороший человек, а не нашел себя. Однако чем вызвано первое, второе, третье? Как она относится к нему? И все ли отразило сказанное ею? Наверняка не все — она может и не сказать все. Когда мы возвращались из-за Кубани, как из-под земли возник отец Петр:

— А я только думал о вас: пойдемте ко мне, — он был в своей рясе, полы которой обдало пылью. — Я научился делать шампанское — все очень просто: кагор и шипучая вода... Пойдемте! — он смотрел на Нату, он мигом сообразил, что все зависит от ее ответа. — Не... уговорил, Наталья Федоровна, а? И в волейбол сгоняем?

«Не уговорил?» — его брови воинственно шевельнулись, они были недобры в эту минуту. «Нет... как-нибудь потом». Он засмеялся — смех был робок: «Но ведь волейбол и шампанское... на кагоре, как?» — «Нет, нет».

Мы разминулись, и я вдруг ощутил ее ладонь на щеке, она ощупывала мою щетину, — для ее нежной кожи моя щетина небось что иглы ежа, но она не отнимала руки. «Мне показалось, что он научился... неискренне смеяться, верно?» — «Я не заметил...»

Она приникла ладонью ко всей щеке, приникла храбро, не боясь поранить ладони. Мы пошли тише — в этом ее жесте была полная мера нежности, доверия, а может быть, и больше — верности? Мне хотелось повторять бесконечно: верности. Только теперь я рассмотрел, во внешности отца Петра было что-то от героя-любовника — уж очень он был аполлонистым: высок, широк в груди, свободен в походке и жестах, даже статен, если разогнуть круглый обруч спины. Одним словом, в нем было все, что для Натиных семнадцати лет грозно: ну, если не потерять голову, то своеобразно раздвоиться... Слово-то какое гибельное, скажешь — и точно отправишь человека в преисподнюю: раздвоиться... А она раздваивалась? Неохота? Наверно, и о такой крохе можно сказать: из породы однолюбов... Да не принял ли я желаемое за действительное? Да, да, из той несравненной породы, которые вместе с первой любовью сжигают в душе своей незримую свечу, да так сжигают, что потом уже и гореть нечему, и светить нечем... Так? Как бы я был счастлив, если бы было так...»

С сумерками он пошел на Подгорную — в этот день не было службы, и отец Петр не отлучался из дому.

— Соку томатного хотите, из погреба? — возвестил Разуневский. — Или сочиним... шампанское — кагор и шипучая вода?

— Нет, все-таки сок томатный... этот зной выматывает. Сегодня объявилась тучка на юго-востоке, а потом эта синь, прожорливая, ее сглотнула без остатка...

— Этакий зной в апреле — не к добру...

Он наклонился к дверцам подвала — они полулежали, эти дверцы, — взял на себя, вначале одну, потом другую.

— Дождем пахнуло, долгожданным!.. — засмеялся Михаил, указывая на дыру подвала. — Вон куда забрался дождь!..

— Тсс... — поднял палец отец Петр. — У меня... гость знатный! — ткнул он пальцем почти вертикально — ни дать ни взять, знатный гость поселился на небе. — Лег поспать... перед московским поездом — ночью уедет...

Он полез в подвал и пропал. Гремели черепки во тьме да башмаки отца Петра скребли кирпичный пол, вздыхал и сыпал невнятным шепотом Разуневский.

— С кем вы там препинаетесь? — усмехнулся Кравцов.

— Заговоришь, коли нырнешь в этакую темень... — смущенно кашлянул отец Петр.

Они сидели на веранде и пили томатный сок, пили в охоту, дожидаясь, когда вечер вызвездит небо, — за стеной храпел гость, храп был значительным.

— Дядя мой, родной... разумеется... — произнес отец Петр, указав на стену, из-за которой доносился храп. — Разуневский-Коцебу, Николай Иванович... Слыхали?

— Нет, признаться... У него ваша фамилия?

— Да, конечно. Дядя родной, брат отца. Никуда не денешься — династия — попы на сто верст в окружности! — засмеялся он тихо. — Еще от прадеда — у него приход был в Братовщине... под Москвой...

— Это как же понять? Глава иностранного ведомства?

— Нет, может быть, и не глава, но... чин изрядный. Имел честь сопровождать покойного патриарха...

— На Балканы?.. — незаметно для себя перешел на шепот Кравцов — лицо значительное, сотрясавшее могучим храпом скромную обитель отца Петра, внушило и ему уважение.

— И на Балканы, разумеется...

— Кажется, смерклось... Пойдемте?

— Да, пора...

Сухие доски лестницы пели на все лады, пока молодые люди поднимались на чердак, но могучий храп, теперь раздававшийся снизу, был устойчив — сон князя церкви был непобедим.

Они осторожно выдвинули аппарат в амбразуру чердачного окна. Нацелились — точно случайный лучик, подсветивший непроявленную фотопластинку, разлились облака, вначале прозрачно-перистые, потом все более весомые, непросвечивающиеся.

«Цейсовские стекла были обращены на небо, а душа моя была на земле... Мы шли сегодня с Натой мимо нового дома над Кубанью, почти готового, но с еще темными окнами, и, оглядев его, я принялся пересчитывать окна, пока еще темные окна. «Это же целый океан счастья — сто окон! — возрадовался я. — Целых сто, а нас могло бы сделать счастливыми только одно...» Я почувствовал, как я вхожу с