Однако случилось непредвиденное – то, что Сонька в своих планах не учла. Легко утвердив наказание плетьми за попытку побега, его высокопревосходительство подумал, побарабанил пальцами по столу и вызвал к себе вице-губернатора фон Бунге и смотрителей Александровской и Дуйской тюрем.

– Господа хорошие… Кажется, именно эта особа была под большим подозрением в двух последних убийствах с ограблениями?

– Она, она, ваше высокопревосходительство! – зачастил Тирбах под одобрительные кивки присутствующих. – Доказать только не смогли, к сожалению! А так – голову на отсечение даю – без нее не обошлось!

Ляпунов покосился на фон Бунге – тот неопределенно пожал плечами.

– Значит, так решим! – губернатор добавил к своей резолюции о плетях пару строк, поставил размашистую подпись. – Утвердить наказание за попытку побега в виде пятнадцати плетей – одно. Второе: ради спокойствия местного народонаселения назначить Софье Блювштейн три года содержания под стражей, в кандалах! Чтобы неповадно, стало быть, и ей, и прочим было!

Сказано – сделано. Собравшиеся на следующее утро в канцелярии зрители с удовольствием глазели, как Комлев, сорвав с Соньки платье, влепил ей плетей. Каждый свист семихвостки в воздухе сопровождался комментариями и подбадриванием толпы:

– Чаво ты ее по жопе-то гладишь, Комлев?

– Режь от плеча!

– Как оно, бабочка?

Улюлюканье и подбадривающие возгласы стихли, когда Сонька, встав с «кобылы» и без особого стеснения прилюдно и, не спеша одевшись, приготовилась направиться в лазарет. Однако ее остановили. По знаку Тирбаха писарь выскочил в коридор и привел кузнеца с подручным, которые принесли походную наковальню. Опешившую Соньку усадили на пол, двое караульных сели ей на ноги, чтобы не брыкалась. Еще пара ухватила за плечи и за горло. Несколько ударов молотом сотрясли пол в канцелярии, и вот уже Сонька закована в браслеты. А Тирбах, подкручивая усы, огласил приговор губернатора полностью: три года одиночки в кандалах!

– Что же вы делаете, люди! – закричала Сонька. – Я ж и бежала-то понарошку, от варнаков спасалась!

В отчаянии она попыталась выкрутить руки из кандалов – но кузнец был догадлив, браслеты специальные подобрал. Только руки себе Сонька и раскровянила…

– Увести арестованную в одиночку! – скомандовал Тирбах. – За дерзость и неповиновение – первые три дня на хлеб и воду! Исполнять!

Первые два дня Сонька не спала, не ела, билась в камере пойманной птицей, стучала в двери и стены кандалами, требовала доктора. Доктор явился, осмотрел исхлестанную спину, повреждения кожи счел незначительными. На первый раз помазал ей спину какой-то едкой мазью сам, потом обещал присылать фельдшера.

Через неделю Сонька смирилась, через две, выпросив бумагу и карандаш, написала слезливую жалобу губернатору и заодно умолила караульного отнести записку Шурке-Гренадерше. Страшную казнь обещала ей, если та покажет кому-то место, где хворост ломала.

Караульный к Шурке не пошел, а отдал записку надзирателю. А тот, ничего не поняв, скомкал ее и выбросил в уборную…

⁂

Недели тянулись, складывались в совсем уж длинные месяцы. Сонька писала покаянные обращения к губернатору, обещала исправиться и остепениться. Пробежав глазами первые две-три жалобы, Ляпунов на каждой написал отрицательную резолюцию. А на будущее сделал строгое внушение правителю канцелярии Марченко: избавить его от жалоб этой особы!

О Соньке стали постепенно забывать. Помнили о ней только фотограф, да тюремный персонал, нашедший в отзвуках былой славы аферистки европейского уровня источник заработка. Соньку стали иногда выводить из камеры и фотографировать «для истории» сценку заковки в кандалы. Фотографии по рублю за дюжину охотно раскупали заезжие посетители острова-каторги – моряки с торговых и военных судов, время от времени заходивших за углем в Дуэ. А когда она пробовала бунтовать и отказывалась выходить на съемку, ее начинали кормить одной соленой рыбой, без хлеба и воды.

(лето 1904 г., Пост Александровский – Маока, о. Сахалин)

– Дозвольте войти? – Ландсберг сухо кивнул открывшему ему дверь японцу и поинтересовался: – Господин Берг дома? Принимает? Доложи: коммерсант Ландсберг!

Агасфер уже шел навстречу из глубины дома.

– И дома, и принимает. Особенно – старых друзей! Желаю здравствовать, Карл Христофорович. Проходите, дорогой друг!

Повысив голос, Агасфер крикнул:

– Ямада-сан, у нас гость! Приготовьте нам чаю! Или лучше кофе, Ландсберг? Не будь сейчас раннее утро, я предложил бы что-нибудь покрепче, конечно…

Мужчины пожали друг другу руки, уселись на диван. Ландсберг с любопытством оглядел почти спартанскую обстановку квартиры, занимаемой Агасфером.

– Не отказался бы от чашки кофе, – решил он.

– Ямада-сан, нам кофе, пожалуйста! – тут же отозвался Агасфер. – Ну, рассказывайте, что новенького в мире, Карл Христофорович! После удовлетворения моего прошения об отставке губернатор почти потерял ко мне интерес и уже не раз дал мне понять, что посещение статским лицом «ставки островного главнокомандования» нежелательно. А вы у нас теперь человек мобилизованный, военный, имеете под началом целую дружину!

– Шутить изволите, Берг? – хмыкнул Ландсберг. – Мобилизовать-то меня мобилизовали, однако без присвоения военного чина! Я единственный гражданский начальник саперной дружины! Представляете нонсенс? Не командир, а начальник! Впрочем, все это ерунда.

Ландсберг вынул из кармана большой конверт с клубком телеграфных лент и стал осторожно распутывать его.

– Я только что из телеграфной конторы, – пояснил он. – И захватил пару депеш, пришедших на ваше имя… Черт бы побрал этого бездельника-телеграфиста! Напялил вместо форменной почтовой военную фуражку с кокардой и делает вид, что занят решением стратегических задач обороны острова! Даже наклеить ленты на бланк не удосужился!.. Ага, вот, кажется, и кончик нашелся! Получите!

Агасфер с нетерпением вытянул две бумажные ленты, осторожно расправил их на столе.

– Малыш, слава богу, здоров. И Настенька тоже. Немножко беспокоится насчет путешествия – тут что-то военная цензура вычеркнула. В общем, скоро, по всей вероятности, увидимся!

– А я, мой друг, только позавчера едва уговорил Ольгу Владимировну уехать с Георгием на материк, в Де-Кастри. Оттуда на почтовых или в нанятом экипаже они направятся во Владивосток, а там по железной дороге в Петербург. Кстати, супруга передает вам привет и заверения в том, что будет молиться за благополучие вашей семьи, Берг!

Японец принес кофе и с поклоном удалился.

– Я был вчера на пристани, тоже хотел попрощаться с Ольгой Владимировной, но, к сожалению, пришел поздновато: она уже была на борту парохода, а вы разговаривали с какой-то дамой в инвалидном кресле. И я, не желая мешать вам, не стал подходить.