Место, где стоит обсерватория — это не самая вершина холма. Выше по склону громоздится гора древнего мусора, извлеченного из котлованов — он слежался, стал плотным. Здесь теснятся убогие лачуги и кладбища. Это место называется «Энтидараус», что означает «делающий вклад в Дараус», а Дараус — это расщелина, которая, как хорошо заметно сверху, рассекает Урокониум пополам, как трещина бородавку. Туда понемногу сползает и мусор, и все, что на нем находится. На другом, западном краю ущелья стоят башни Старого Города. Около дюжины этих таинственных сооружений, украшенных шпилями и рифлеными карнизами, облицованных глянцевой голубой плиткой, все еще возвышаются среди почерневших громадин тех, что рухнули во время Городских войн. Каждые несколько минут то на одной, то на другой звонит колокол, и невесомый звук наполняет ночь на улицах у подножия Альвиса, идущих к берегам пруда Аквалейт, от Монруж до Арены… а когда он смолкает, Урокониум кажется тихим и опустевшим — город, заваленный мусором, затянутый туманами. Город, который покинули жители, оставив лишь полустертые следы былого пыла.

У Матушки Були нет времени глядеть ни на старые башни, ни горы, которые стеной поднимаются позади них, отбрасывая тень десятимильной ширины на холодные водоразделы и мелкие болотистые долины за городом. Ей интересны лишь осыпающиеся террасы Энтидарауса. Они заросли чахлым утесником и переродившимся до неузнаваемости плющом; там проползают похоронные процессии. Люди несут охапки анемонов, чтобы бросить их потом на могилу. Раскисшая земля между нищими лачугами, усыпанная кусками облицовки и мусором, скопившимся за многие поколения, вся усеяна темно-красными лепестками. Дождь поливает их, и они еще долго источают скорбный аромат. Целый день женщины цепочкой ходят по склону — то вверх, то вниз. Они несут в ящике тело ребенка, укрытое цветами; за ними бредет мальчик, который волочит за собой крышку гроба; Матушка Були кивает и улыбается.

Все, что делают ее подданные, живо занимает ее. В тот вечер, когда Кром пришел к обсерватории со своим оружием из Пустоши, пряча его под пальто и яростно стиснув рукоятку, Матушка сидела во мраке, разливающемся по коридорам. Склонив голову набок, она с оживленным видом прислушивалась к хриплому глухому голосу, который доносился со стороны Энтидарауса, Несколько минут спустя из отверстия в земле показался человек. Он пополз вперед, цепляясь за размокшую траву и волоча за собой плетеную корзину, полную земли и навоза. Это явно давалось ему нелегко. Матушка заметила, что у него нет ног. Через некоторое время калека был вынужден остановиться и отдохнуть. Он рассеянно смотрел в пространство, Дождь стекал у него по лицу, но человек, казалось, не замечал этого. Потом снова закричал. Ответа не последовало. В конце концов, он отвязал корзину и уполз обратно в яму.

— Ах! — прошептала Матушка Були и в предвкушении подалась вперед.

Она уже опаздывала, но мановением руки отослала фрейлин, которые уже в третий раз приносили ей парик и венок из прутьев.

— А это обязательно делать у всех на глазах? — пробормотал Кром.

Женщина с головой насекомого молчала. Когда утром он спросил ее; «Куда ты пойдешь, если придется покинуть Город?» — она ответила:

— Сяду на корабль.

И, когда он уставился на нее, добавила:

— Ночью. Я собираюсь найти отца.

Но теперь она только сказала:

— Тише. Теперь тише. Ты здесь надолго не задержишься.

Весь день толпа собиралась на широких ступенях обсерватории. Так повелось с тех пор, как Матушка Були Прибыла в город. В ноябре, в определенный день, команды мальчиков танцевали на этих ступенях перед мрачными, до омерзения тощими деревянными фигурами Королей-Аналептиков. Все было готово. Свечи наполняли воздух запахом жира. Принесли Королей. Безучастные ко всему, безликие, с огромными головами, они возвышались в сгущающихся сумерках, точно призраки — тупые, неуклюжие, но полные угрозы. Слышно было, как в обсерватории собирается хор. Певчие распевались, прочищали горло, снова распевались, снова кашляли… Мрачный проломленный купол поглощал все отголоски, точно фетр. Маленькие мальчики — им было по семь-восемь лет — толпились на сочащихся влагой камнях, бледные, серьезные, облаченные в причудливые костюмы, и тоже кашляли от сырости, что каждую зиму скапливается у подножия Энтидарауса.

— Меня мутит от твоего оружия, — пробормотал Кром. — Что я должен сделать? Где она?

— Тише.

Наконец танцорам разрешили занять места на ступенях. Выстроившись в линию, они напряженно таращились друг на друга, пока музыкантам не дали сигнал начинать. Хор выступил вперед и затянул знаменитый кант «Отречемся». Сквозь многоголосую толщу песнопения пробивались мерные удары большого плоского барабана и гнусавый фальцет альтового гобоя. Мальчики с неподвижными, словно оплывшими лицами медленно поворачивались, выполняя простые, строгие фигуры танца. Два шага вперед, два шага назад — так было установлено особым предписанием.

Вскоре на верхней площадке, в кресле на четырех железных колесах, появилась Матушка Були. Ее голова запрокинулась и опиралась на его выгнутую спинку. Служители, молодые люди и женщины в жестких вышитых одеждах, тут же окружили ее, небрежно раскланиваясь на ходу. Одни поправляли ее волосы, стянутые в пучок, другие подсовывали ей под ноги скамеечку. Кто-то держал огромную книгу перед ее единственным зрячим глазом, кто-то возложил ей на колени то ли корону, то ли венок из тисовых прутьев, которую ей предстояло бросить танцующим мальчикам. Пока дети танцевали, Матушка Були без всякого интереса смотрела в небо, но едва танец закончился и ей помогли выпрямиться, произнесла отстранений и в то же время нетерпеливо:

— Даже они были повержены.

Она заставила служителей снова открыть книгу, на другой странице. Книгу она привезла с собой с севера.

— Даже этих королей заставили преклонить колени, — прочла она.

Толпа взревела. Бросить венок Матушке оказалось не под силу, хотя ее руки несколько секунд порывисто теребили его. В конце концов этого оказалось достаточно, чтобы венок соскользнул у нее с колен и упал среди мальчиков, которые торжественно понесли его вниз по ступеням обсерватории. Служители горстями бросали им засахаренные лепестки герани и цветные леденцы, а родители выкрикивали из толпы, торопя своих чад:

— Быстрее, быстрее!

Дождь полил не на шутку, несколько свечей погасло. Венок скатился к самому основанию лестницы, точно монета на одном из столиков кафе «Люпольд», встал на ребро, покрутился немного, упал и замер. Самый шустрый из мальчиков тут же поднял его. Голова Матушки Були вновь завалилась набок.

Служители уже готовились закрыть за ней огромные двери, когда в обсерватории послышались крики, шум возни, и возле кресла возникла нелепая фигура в желтой атласной рубашке, яркая, как вспышка. Это был Анзель Патинс. От него несло черносмородиновым джином, он срыгивал его себе на грудь, его гребень взъерошился и опал, пряди волос прилипли к потному лбу, точно потеки крови. Он все еще держал подмышкой картину, которую унес у Крома. Внезапно поэт принялся размахивать ею — так яростно, что рама сломалась, и холст развевался на ветру.