Примите, сударыня, дань искреннего уважения от человека, которому известны Ваши редкие достоинства, который высоко чтит Вашу материнскую тревогу и просит Вас считать его

Вашим преданным слугою

Д'Артез».

Два дня спустя после получения этого ответа Еве пришлось взять кормилицу: у нее пропало молоко. Когда-то она сотворила себе кумира из своего брата, и вот теперь он осквернил себя, злоупотребив своими самыми высокими дарованиями; короче, в ее глазах он упал в грязь. Это благородное создание не могло поступиться честностью, щепетильностью, всеми семейными святынями, взлелеянными у домашнего очага, еще столь непорочного, столь лучезарного в провинциальной глуши. Итак, Давид был прав в своем предвидении. Когда скорбь, наложившая свинцовые тени на ее нежное лицо, понудила Еву открыться мужу в одну из тех светлых минут, в которые влюбленные супруги говорят по душе, Давид нашел слова утешения. Хотя он без слез не мог видеть прекрасную грудь жены, иссушенную горем, видеть эту мать, отчаявшуюся исполнить свой материнский долг, все же он старался ободрить ее, подав ей некоторую надежду.

— Полно, дитя мое, твой брат грешил от избытка воображения. Так естественно, что поэт жаждет нарядов из пурпура и лазури; его так страстно влечет к пиршествам! Этот птенец так доверчиво попадается на приманку роскоши, внешнего блеска, что бог простит его, если общество его и осудит!

— Но он нас губит!.. — вскричала несчастная женщина.

— Нынче он нас губит, а тому несколько месяцев он нас спас, послав нам свой первый заработок! — отвечал добрый Давид, который понимал, что, как ни велико отчаянье жены, все же ее любовь к Люсьену скоро вернется. — Мерсье[201], пятьдесят лет назад, сказал в своих «Картинах Парижа», что литература, поэзия, искусство и наука, эти детища человеческого мозга, никогда не могли прокормить человека; а Люсьен, как поэт, не поверил опыту пяти веков. Посев, орошенный чернилами, дает всходы (если только он их дает!) лет десять, двенадцать спустя, и Люсьен принял плевелы за пшеницу. Однако он познал жизнь. Помимо того что он обманулся в женщине, ему суждено было обмануться в свете и в мнимых друзьях. Познание далось ему дорогой ценою, вот и все. Наши деды говорили: «Береги честь смолоду...»

— Честь!.. — вскричала бедная Ева. — Увы! Сколько бесчестного натворил Люсьен!.. Писать против совести! Нападать на своего лучшего друга!.. Жить на средства актрисы!.. Открыто показываться с ней! Пустить нас по миру!..

— Ну, это еще пустяки!.. — вскричал Давид и умолк.

Он чуть было не обмолвился о подложных векселях своего шурина, но, к несчастью, Ева заметила, что он что-то скрывает, и ею овладело смутное беспокойство.

— Пустяки? — отвечала она. — А откуда возьмем мы три тысячи франков, чтобы оплатить векселя?

— Прежде всего, — отвечал Давид, — Серизе возобновит договор на аренду типографии. В течение полугода пятнадцать процентов с заказов, предоставляемых ему Куэнте, принесли шестьсот франков дохода, да на городских заказах он заработал еще пятьсот франков.

— Если Куэнте узнают об этом, они, пожалуй, побоятся возобновить договор, — сказала Ева, — ведь Серизе человек опасный.

— Э, пустое! — вскричал Сешар. — Еще несколько дней — и мы будем богачами! А раз Люсьен будет богат, мой ангел, он станет воплощенной добродетелью...

— Ах, Давид! Друг мой, друг мой, какое слово сказал ты! Стало быть, в тисках нужды Люсьен бессилен против зла? Ты о нем такого же мнения, как и господин д'Артез! Гениальность и бессилие несовместимы, а Люсьен слаб... Ангел, которого не должно искушать, какой же это ангел?..

— Надобно знать, что это натура прекрасная лишь в своей среде, в своей области, на своем небосводе. Люсьен не создан для борьбы, я избавлю его от необходимости бороться. Видишь ли, я так близок к цели, что могу посвятить тебя в свою работу. — Он извлек из кармана несколько листков белой бумаги размером in octavo[202], торжествующе взмахнул ими и положил их на колени жены. — Стопа такой бумаги, формата «большой виноград», будет стоить не дороже пяти франков, — сказал он, передавая образцы Еве, которая рассматривала их с ребяческим удивлением.

— Ну, хорошо! А как же ты производил свои опыты? — спросила Ева.

— Я взял у Марион старое волосяное сито и воспользовался им, — ответил Давид.

— И ты все же не удовлетворен? — спросила она.

— Вопрос не в способе производства, а в стоимости бумажной массы. Увы, дитя мое! Я лишь один из последних, вступивших на этот тернистый путь. Госпожа Массон еще в тысяча семьсот девяносто четвертом году пыталась переработать макулатуру в чистую бумагу; она добилась своего, но чего это ей стоило! В тысяча восемьсот первом году маркиз Салсбери в Англии, а Сеген во Франции пробовали вырабатывать бумагу из соломы. Наш обыкновенный тростник arundo phragmitis послужил материалом для тех листов бумаги, которые ты держишь в руках. Но я хочу испробовать и крапиву и чертополох, — чтобы добиться дешевизны сырья, надо его искать среди растений, произрастающих на земле, не пригодной для обработки, или на болотах: даровое сырье! Весь секрет в том, как обрабатывать стебли. Мой способ пока что еще недостаточно прост. Ну что же! Несмотря на все трудности, я хочу поставить французское бумажное производство в особое положение, подобное тому, какое занимает наша литература; я хочу добиться, чтобы производство бумаги стало исключительным правом нашей страны, как монополией Англии стали железо, каменный уголь, гончарные изделия. Я хочу стать Жаккаром[203]бумажного производства.

Ева встала, онемев от восторга, восхищенная простотой Давида; она обняла его и прижала к своему сердцу, склонив голову ему на плечо.

— Ты вознаграждаешь меня, точно я уже сделал открытие, — сказал он.

Вместо ответа Ева обратила к нему прекрасное лицо, все в слезах, и несколько секунд не могла вымолвить ни слова.

— Я обнимаю не гения, — сказала она, — а утешителя! Славе падшей ты противопоставляешь славу восходящую. Скорби, которую причинило мне падение брата, ты противопоставляешь величие мужа... Да, ты будешь велик, как Грендорж[204], Руве[205], ван Робе[206], как тот персиянин, который открыл марену[207], как все те люди, о которых ты мне рассказывал и чьи имена остались безвестными, потому что, совершенствуя промышленность, они в тиши трудились на благо человечества.