Последние годы я панически боялся болеть. Пока был маленьким Васька, Оля не давала приближаться к нему даже с легким насморком. Болезни мешали в поездках. Сложно было болеть на работе. Больничные у нас были почти под запретом, отгулы не приветствовались, чихающие в офисе раздражали. Больше всех бесилась Неля: к ней болезни липли от одного взгляда, говорила она.

Мы все боялись болеть. Мы носили в офисе душные маски, которые намокали через полчаса. Мы раскладывали чеснок и пили иммуностимуляторы. Страх болезни превратился в паранойю. Мы тихо ненавидели всех, кто ходил по офису с красным носом и нездоровым блеском глаз.

Но болеть — это прекрасно. Я желаю всем немного отдохнуть. Разве мы не заслужили чуть-чуть погреться?

Матрас плавился всё сильнее, и теперь мне казалось, что я лежу в огромном уютном гамаке, и даже не гамаке, а коконе, замотанный в его влажное нутро. Я легонько раскачивался. Но, может быть, я оставался неподвижен и раскачивалась комната вокруг меня. Мне казалось, я слышу лёгкий звон посуды в серванте и скрип половиц, что говорило в пользу второй гипотезы. Дом был похож на огромную колыбель, которую раскачивал кто-то извне.

Вчера меня бил озноб. Когда Варвара пришла домой, я сидел перед включенной духовкой, грея поочередно голые стопы. Я кутался в одеяло, но холод забрался внутрь меня. Я объяснил Варваре, что мне нужно нагреться, и тогда спазм пройдет. Она не на шутку всполошилась и заставила меня съесть пару каких-то таблеток, от которых меня прошиб пот и наступила сонливость. Утром она снова разбудила меня и заставила есть другие таблетки, хотя я объяснял ей, что не болен, а, скорее, нахожусь в измененном состоянии, которое имеет преимущества.

Я обнаружил в себе удивительную способность воспроизводить в голове речь любого знакомого с такой легкостью, будто просто включал нужную запись. Я слышал голос Оли и её смех, слышал бурчание Васьки, когда он катает по полу автомобиль, слышал чуть надменную речь Гриши Мостового. Я слышал голос отца, такой живой и отчетливый, что я даже открывал глаза и ощупывал рукой стул рядом с кроватью.

Я не сходил с ума. Я вполне отдавал себе отчет, что от температуры возрастает активность мозга, появляются галлюцинации и порой обостряется память.

Мозг был разгорячен. Я почему-то представил, как он едет на велотренажере, с его бугристой извилистой спины стекает крупными каплями пот и собирается в лужу около гипоталамуса.

Мысль носилась свободно, как пёс на длинном поводке. Мозг оставался внизу и лежал там влажной губкой, которая обычно тянет нас к земле и разным мукам. Пока мозг вращал свой велотренажёр, я плавал в лёгком эфире, гулком, как пустая школа.

Я забывался не полностью. Иногда мне казалось, что я вижу себя со стороны. Я напоминал сморщенный стручок фасоли или личинку насекомого.

Я попробовал даже перемещаться, снимая про себя фильм и наблюдая в разных ракурсах, правда, вместо стручка на кровати лежал холм, зарытый в горячий белый снег.

Потом я впадал в сон, но просыпался от голосов.

Я узнал голос Оли. Он звучал совершенно нормально, но был не тем голосом, что я вспоминал в своём бреду, а её настоящим голосом, который шёл из-за стены. Оля говорила вполголоса и смеялась. Стена скрадывала звук, поэтому он казался глухим.

Был и второй голос, Саввы. Его я тоже узнал. Он говорил редко, лишь отвечая на Олино мурлыканье, но эти ответы её ужасно веселили. Иногда голоса затихали. Целуются, думал я.

Чего же я ожидал? Исчез, испарился… Этот Савва наверняка вьётся вокруг и подставляет услужливое плечо. И тёща, наверное, шепчет Оле — подумай. Этот хотя бы вменяемый.

Голоса за стеной перестали шептаться, и я различил слова.

— Ну потому что ты такой! — говорила Оля с бесконечной добротой.

— Нет, это ты такая, — отвечал Савва.

— Ну и ладно, — смеялась она.

Голоса опять затихали. Прямо медовый месяц.

Надо бы встать, сунуть ноги в ледяные тапки, пройти в соседнюю комнату, глянуть на этих двоих… Всадить в Савву нож.

Если даже эти голоса выдуманы, то где наверняка есть и настоящие голоса, и они тоже воркуют сейчас в моё отсутствие и строят планы на жизнь. И в них уже нож не всадишь. Не в таком состоянии. Сволочи, однако.

Я вспомнил… Это было ещё до того, как мы стали встречаться с Олей. Мы ходили на какую-то выставку: я, она и Савва. Со мной должна была идти Лена, но она почему-то не пошла.

Оля и Савва. Мы встречаемся на улице возле входа в выставочный зал. Они держатся со мной приветливо. Всё же я чувствую напряжение. Они не хотят досаждать мне слишком откровенными разговорами. Выставка их не интересует — они увлечены собой.

Я отхожу к киоску и там рассматриваю жизнерадостно-безумные журналы. Я размышляю, не уйти ли мне совсем. Упрямство держит меня на месте. Я стою долго и уже скучаю. Я не хочу отходить от киоска, чтобы не встречаться с ними взглядами и не напоминать. Я жду, когда начнут запускать и они позовут меня. Но время идёт и ничего не происходит, и кричащие обложки журналов уже порядком мне надоели. Я напускаю на себя ироничный вид и возвращаюсь ко входу, где уже нет ни Оли, ни Саввы, ни толпы ожидающих. Вход уже открыт. Я захожу внутрь, брожу в полутьме, спорю с кассиром, наконец натыкаюсь на них. Они стоят перед каким-то экспонатом, но не видят ничего, кроме друг друга. Они не заметили ни моего исчезновения, ни моего появления.

Это было много лет назад. Я никогда, даже мысленно, не предъявлял Оле претензий. Тогда всё было честно. Просто не в мою пользу.

Голоса за стеной.

Всё же стоит взглянуть на этих двоих. Тогда я был растерян. Теперь я другой. Выгнать их к чёртовой матери. Пусть идут на свою выставку. Пусть убираются.

Я толкнулся и сел, ссутулившись. Тапочек не было. Был ледяной пол, который скрипел на голоса, будто доски впивались в тело мучеников и те ревели на все лады. Я зашлёпал в туалет, стараясь ступать мягче, чтобы не беспокоить мучеников. На крыльце я надел старые утеплённые галоши и побежал, как пьяный. На улице было морозно.

На обратном пути я пошёл было в соседнюю комнату, но передумал у самого порога. Я стоял, воткнув руку в дверной косяк и шумно дыша.

Нельзя. Слишком очевидно. Если ты не можешь вынести даже этого, что будет дальше?

Пусть воркуют. Это ведь несложная пытка. Её можно выдержать.

Я лёг и уткнулся в стену. Кто-то пересчитывал мелкие монеты. Клал их друг на друга, рассыпал, собирал в кучки, переливал из ладони в ладонь.

Варвара пришла вечером и снова всыпала в меня каких-то таблеток. Одна была кислой и похожей на прессованную соль. Аспирин, догадался я. От аспирина кто-то умер. У него пошла носом кровь и он умер. Филинский аспирин… Наверняка радиоактивней плутония.

Варвара сунула в меня градусник так решительно, что он укол под мышкой. Она вышла в кухню и загремела там ведрами. Вернулась, вынула градусник, поглядела на него наискосок, дальнозорко.