— Мне тоже это привиделось, — признался он, испытывая какое–то странное и необъяснимое чувство.

— Да–да, — покорно согласилась она, продолжая гладить его. Такое случалось часто, и поэтому им не нужны были какие–то дополнительные объяснения. Если припомнить обстоятельства, при которых Кордтсу приснился этот сон, то, возможно, в нем можно было бы найти мало приятного. Впрочем, он не стал размышлять об этом вопросе. Вместо этого он обратил внимание на напряжение в ее пальцах, некую неестественность, искусственность ее ласк. Он стиснул зубы и накрыл руку Эрики своей.

Она лукаво усмехнулась.

Насколько он знал Эрику, она не отличась особой решительностью или силой воли, однако в ней таилась какая–то скрытая загадка. Любовь заставила его воспринимать ее именно такой, но об этом он знал уже много лет и замечал, что и большинство других людей реагируют на нее подобным же образом. Ее рассеянность иногда представлялась ему попыткой укрыться или как–то еще избежать тревог и страхов, которые возникают в жизни каждого человека. Но иногда это была не попытка бегства от жизненных невзгод, а всего лишь оцепенение, вызванное ими. Порой это было обычное спокойствие, умиротворение, мечтательность.

Кордтс почувствовал, как она покусывает кожу на его груди. Он уже собрался схватить ее за волосы и грубо дернуть за них, когда она отняла голову от его груди и села, повернувшись к нему спиной и устремив взгляд куда–то в глубь комнаты. Было видно, как напряглась ее спина. Прошло несколько секунд. Кордтс посмотрел туда, куда был устремлен ее взгляд, но ничего особенного не увидел. Она повернула голову, посмотрела на него и застенчиво улыбнулась.

— Пойдем погуляем! — предложила она.

Они так и стали делать, отправляясь почти каждый день на прогулку.

Судя по всему, она тяжело переживала предстоящее расставание. Он видел, как в последние дни усилилось ее беспокойство. Она изо всех сил старалась скрыть его, но больше уже не могла вместе с ним пить пиво, чтобы не впадать в мрачное настроение. Эрика часто отвечала невпопад, но он привык к этому и отлично понимал ее. Они были уже довольно давно знакомы и хорошо знали друг друга. Возможно, и он, и она почувствуют облегчение, когда все закончится, но если так действительно случится, ни он, ни она никогда этого не скажут. Не рассчитывают они и на то, что сумеют угадать мысли друг друга.

Он задумался над тем, не могли ли страхи и тревоги заставить ее встречаться с каким–то другим мужчиной. Может, это давно уже случилось? Однако в целом эти подозрения показались ему совершенно беспочвенными. Кордтс понимал, что его отношение к ней ни на йоту не изменилось.

Он был прав — это выяснится позднее, когда он вернется обратно в Россию и попытается поточнее разобраться в своих чувствах. Затем это неожиданно пройдет, и на полях сражений возле Великих Лук он почувствует себя преданным, обманутым, на него нахлынет острое презрение ко всему окружающему миру. Ему бы следовало раньше подумать о том, что такое может случиться, однако во время отпуска ему не хотелось думать о чем–то подобном. Происходящее казалось ему забавным, и поэтому он предпочитал жить сегодняшним днем. Тем самым он избегал неприятных мыслей и предчувствий, отделываясь легким смешком, как будто самое плохое давно осталось в прошлом.

Поезд вез их обратно, покачиваясь, издавая гудки, пыхтя дымом, то сбрасывая, то набирая скорость. Что касается скорости движения, то перепады в ней могли им только казаться, потому что состав, на котором они возвращались из России домой, ехал очень медленно и подолгу останавливался на разных полустанках, что называется, кланялся каждому дорожному столбу. На этот раз они ехали в обычном немецком поезде. Им предстояло проехать несколько сот километров, прежде чем пересесть на военный эшелон где–то на земле Польши или Восточной Пруссии. Поезд катил по зеленым полям, мимо далеких заводов, из труб которых в небо вздымался дым.

Истина состояла в том, что они оказались в числе избранных. На Восточном фронте сотни тысяч солдат ждали очереди на отпуск, чтобы провести дома несколько недель. Им приходилось подолгу ждать, но отпуск либо не давали вообще, либо постоянно откладывали из–за неожиданного ухудшения обстановки на передовой, когда невозможно бьгло отпустить даже одного человека.

Пора отпусков все–таки настала, однако возможность ненадолго съездить домой предоставлялась лишь немногим счастливцам, а остальным приходилось ждать их возвращения. Ожидание было порой долгим — по месяцу и даже больше. Они оставались в раскисших окопах позади ограждений из колючей проволоки, выглядывая из них на лес, в котором затаились русские.

Для защитников Холма все было иначе. Не было никакого экономного распределения отпусков. Все те, кто выжил и вместе с самим Шерером дождался конца осады, получили длительный отпуск, который провели в Германии. Даже оставшиеся в живых полицейские на какое–то время вернулись домой, прежде чем их снова отправили в Россию, чтобы они возобновили операции, которыми занимались до переброски в Холм. Защитники Холма стали знаменитостями. Это было известно широкой общественности, газетчикам и прежде всего партийным функционерам, причем даже больше, чем самим участникам боев, оборонявшим далекий русский город.

Был сделан широкий жест, призванный прославить фронтовиков, подкрепленный тем фактом, что в конце концов 5 мая в Холме в живых осталось не более двух тысяч человек. Столь малое количество солдат легко можно было в пропагандистских целях отправить в отпуск, тем самым щедро вознаградив их за боевые подвиги. Они вполне заслужили это, проявив чудеса мужества, и руководство НСДАП решило показать народу Германии, что по достоинству оценивает героев нации, отважно сражавшихся на Восточном фронте. В случае с гарнизоном генерала Шерера это было вполне реально и значительно проще, чем предоставить отпуск ста тысячам солдат, воюющих под Демянском, Севастополем или на берегах Волхова, Донца и Миуса.

Однако героев Холма власти и военное командование выделили особо, причем совершенно заслуженно, воздав им должное за их великие страдания. Они заслуживали отдыха, и они его получили.

Проведя несколько недель в Германии, они снова сели в поезд и отправились обратно на Восточный фронт.

Они были рады, что увиделись с Моллем. Это было вчера.

Фрайтагу хотелось, чтобы встреча состоялась как можно скорее, но Кордтс настоял на том, чтобы они не спешили. В это время его мысли занимала главным образом Эрика.

Часы, проведенные в ее обществе, подготовили его к возвращению на фронт, и он полагал, что сможет вынести еще шесть месяцев или даже пять лет разлуки.

Он ничем не отличался от тысяч других солдат, которые испытывали те же желания и по–своему удовлетворяли их или пытались удовлетворить. Это было ему понятно, он понимал эти чувства с точностью ученого, изучающего определенную проблему и умеющего отделять главное от второстепенного. Дело было не в том, что Кордтс обладал склонностью к анализу, он просто, повинуясь интуиции, мог понять суть вещей и определить самое важное в них. Во всяком случае, его разум был не обременен лишними идеями и знаниями. Он пытался воздерживаться от споров и старался никому не навязывать своего мнения и тщетно желал — принимая во внимание моральный климат того времени — того, чтобы и окружающие относились к нему таким же образом.