На миг ей представилось, как эти оборвыши поднимаются с каталок и единым фронтом выдвигаются в столовую, чтобы вырвать язык у ее мужа. А что, миссис Коллинз была бы совсем не против. Она уже беззвучно молилась о таком исходе, устав разубеждать мужа, будто весь мир восстал против него, хотя одного беглого взгляда на его положение и многочисленные банковские счета было бы достаточно, чтобы на все сто процентов убедиться в обратном.

А потом, разобравшись с ее муженьком, пусть бы эта толпа ринулась наверх, вытащила мамашу из комфортабельной одноместной палаты и вздернула рядом с ними на веревке, свитой из тончайшей простыни лучшего качества. Пусть бы мать, забывшая то, чего не могла забыть миссис Коллинз, болталась в петле рядом с ними. За наполненную водкой бутылку из-под воды. За нищету и вечные долги. За потакание садисту, который хлестал родную дочь шлангом и в декабрьскую стужу мокрой выгонял на задний двор. А мамочка сидела тихо как мышь, не делая ни малейшей попытки прекратить эти зверства, хотя возможностей таких было предостаточно.

– Если ты псина, так и живи во дворе, как псина, – приговаривал он.

А что мать? Да ничего.

Спасибо за эти воспоминания.

Вот уже восемь лет миссис Коллинз наблюдала, как материнские воспоминания одно за другим катятся в тартарары. Восемь лет миссис Коллинз держала в ежовых рукавицах эту богадельню, чтобы окружить мамашу такой заботой, какой сама никогда не видела в родительском доме. А все почему? Да потому, что так заведено в семействе Коллинзов. Но не Кайзеров. Кайзеры гниют в коридоре на каталках, а Коллинзы нежатся в отдельных палатах. Кайзеры мрут от водки, которую с немалой выгодой продают им Коллинзы. Теперь она в стане Коллинзов. Потому-то восемь долгих лет миссис Коллинз делала для своей матери все возможное и в благодарность ждала только одного: чтобы старуха отошла наконец в мир иной. Чтобы попросту окочурилась, избавив дочь от необходимости вспоминать за обеих. Чтобы окочурилась, избавив дочь от необходимости высиживать рядом с ней в гостиной и смотреть нескончаемые дневные ток-шоу, в которых жертвы домашнего насилия подробно отвечают на вопросы телеведущих всех цветов кожи, вероисповеданий и сексуальных ориентаций, а доморощенные психологи из аудитории твердят, что родители этих жертв определенно сами некогда подвергались насилию. Чтобы окочурилась, избавив дочь от зрелища тупых слез, проливаемых тупицами.

Доведись этим тупицам хотя бы на три месяца поменяться местами с Кэти Кайзер – им было бы о чем лить слезы. Им бы хоть на сутки стать пепельницами для своих папаш. Им бы изо дня в день выслушивать, какие они уродины. Им бы, страдая от истощения, изо дня в день выслушивать, что они – жирные свиньи. Им бы постоять мокрыми на морозе, видя перед собой только алюминиевый сайдинг тесного родительского домишки. Пусть бы попытались узреть в этом сайдинге отражение прекрасного будущего.

Гляди на эту халупу, Кэти. Дай срок – у тебя будет просторный особняк.

Самый большой в городе. И бриллиантовое колье в придачу.

Гляди: вот отражение завидного мужа. Гляди: вот отражение прекрасного сына.

Им бы впиваться что ни ночь ногтями себе в ладони, чтобы не уснуть вечным сном на обледенелом заднем дворе. Им бы посмотреть, как отец тем временем напивается в теплой кухне. Только тогда у них появится право рассуждать, не подвергался ли в свое время насилию этот мерзкий алкоголик. А то ведь всякое бывает. Представьте себе, мучителями родных детей становятся и те, кого никто и никогда не мучил. Извечный вопрос: что было раньше – курица или яйцо? Как знать. Всегда кто-то бывает первым. И хоть бы раз. Хоть бы один-единственный раз за все эти восемь лет переливания из пустого в порожнее на студийном диване оказался какой-нибудь честный отец – да она бы тут же пожертвовала ему миллион.

– Проснулся я как-то утром и решил: отныне буду гасить сигареты о дочурку.

– Но по какой причине? Оттого, что именно так вас истязали в детстве? – спросит его ведущий.

– Да нет. Со скуки.

Миссис Коллинз тут же отправила бы ему чек в благодарность за прямоту, а другой чек – его детям, понимающим, наверное, каково жилось Кэти Кайзер. А всех остальных заставила бы хоть один день побыть в ее шкуре. Чтобы к вечеру до них дошло: она, черт побери, не лужа у них под ногами.

– Кэтлин? Ты что, не в себе? – взъелся ее муж.

Миссис Коллинз сверилась с настенными часами. Пока суд да дело, прошло десять минут.

– Прости, милый, – выговорила она. – Мне слегка нездоровится. Повтори, пожалуйста: что ты сейчас сказал?

– Я сказал, что вынужден ехать в Лес Миссии – разбираться с этим хулиганством. Понятно, что сегодня сочельник, но сроки поджимают.

Он напрягся, будто ожидая, что жена примется рвать на нем новую дорогую рубашку-поло, когда услышит о его предстоящей отлучке. Но она только улыбнулась.

– Разумеется, милый. Вечером, после завершения всех трудов, тебя будет ожидать лучший в мире рождественский ужин.

– С тобой все нормально, Кэтлин? – усомнился он.

– Разумеется, – повторила она, точно выверяя улыбку.

– Это правда?

– Езжай по делам. Я буду наготове.

С этими словами она поцеловала его в губы. Надумай она сделать ему минет по случаю их годовщины, не осушив перед тем трех бокалов шардоне, он и то не был бы настолько поражен. Миссис Коллинз много значила для мужа. Но ждать от нее понимания не приходилось.

– Ладно, – сказал он. – если что понадобится – звони.

Жена кивнула, и они распрощались. Как только он скрылся из виду, миссис Коллинз заметила, что до крови расцарапала себе ладони. А до этого даже не чувствовала, как впивается ногтями в кожу. Она обвела взглядом лежавших на каталках чумазых пациентов.

Все они сверлили ее глазами.

Она не сомневалась, что в отсутствие мужа стала единственной их мишенью. Полученных ею знаний истории оказалось достаточно, чтобы припомнить, как бунтари обходятся с женами богачей. Миссис Коллинз догадывалась, что все эти людишки пытаются нагнать на нее страху, но они не учли главного.

Для нее они значили не больше, чем алюминиевый сайдинг.

Игра в гляделки продолжалась с минуту. Когда последний из игроков заморгал и опустил взгляд, миссис Коллинз вышла в коридор. Можно приписать это здравому смыслу. Или внутреннему голосу. Но что-то ей подсказывало: надо немедленно забрать отсюда сына и отвезти домой. А там налить себе вина и полежать в ванне. Повторно воспользоваться душем в больничном санузле, хоть и отдельном, было выше ее сил. Вернувшись в палату, она застала такую сцену: сын читал вслух ее матери, хотя та по-прежнему лежала без чувств.

– «Чтобы лучше видеть, дитя мое», – декламировал он.

– Поехали, Брэйди, – шепнула она.

– Я хочу еще посидеть с бабушкой, – прошептал он в ответ.

– Бабушка без сознания, – не уступала она.