и о дубе. И Полынин, слушая эту песню, как ей показалось, о чем-то загрустил, а потом вдруг взял и поцеловал ей руку, чего еще за минуту до этого она не ждала и не могла ждать от него.

А через день после этого ей сказали, что полковник Полынин сбил над Мурманском в одном бою три самолета, но потом сам разбился при вынужденной посадке и лежит в госпитале. Услышав это, она с содроганием вспомнила, как она пела и думала: «А вдруг его собьют?» Неплаксивая от природы, она даже заплакала и решила – будь что будет – ехать в госпиталь.

Так возникло то чувство к Полынину, которое она поспешила назвать в своем письме любовью.

Она торопилась втащить себя на каждую новую ступеньку этого росшего в ней чувства раньше, чем эта ступенька возникала сама собой. Действительная готовность к любви уживалась в ней с преувеличением всего, что она испытывала. Ее лихорадила какая-то почти неподвластная ей самой душевная спешка.

Почувствуй это Полынин, он мог бы, не вникая, заподозрить неправду и без раздумий оборвать все, что уже возникло между ним и Галиной Петровной. А между тем ее тянуло к нему искренне и сильно; ей нравилось в нем все, что так резко отличало его от людей, с которыми судьба сводила ее раньше. Ей нравилась прямота его взгляда на вещи и доверчивость человека, который доверчив не потому, что глуп, а потому, что не хочет жить иначе, и даже его юношеская стыдливость, с которой он всякий раз, когда она заходила к нему в палату, оглядывал все вокруг себя, нет ли чего такого, на что не след смотреть женщине.

Ей нравилась его внешность, его синие, одновременно и строгие и простодушные глаза, которыми он, не моргая, серьезно смотрел на нее, даже когда она несла всякую чепуху, просто чтобы развлечь его в госпитале. Ее волновали его слава и то, что он одного за другим сбивал тех самых немцев, которых другие знакомые ей люди откровенно или молчаливо боялись.

Женщина, прожившая не очень путную жизнь, она была при этом дочерью своего народа, и, случись ей попасть на фронт не актрисой фронтовой бригады, а связисткой или санитаркой, она, наверное, сумела бы умереть не хуже других. Сейчас ее народ воевал, и ее радовало, что тот, в кого она влюбилась, не Витенька Балакирев, а летчик, человек, рисковавший жизнью, и ей ни перед кем не будет стыдно ни своего чувства к нему, ни близости с ним, даже если у этой близости не окажется никакого продолжения. Но в глубине души она хотела близости именно с продолжением. И не только хотела, но и сознательно и бессознательно делала все, что умела, чтобы это случилось именно так. Обычно бестолковая в проявлении своих чувств, она сейчас удерживалась от всего, что могло бы помешать Полынину жениться на ней, и, сама удивляясь этой неожиданной для себя расчетливости, почему-то не стыдилась ее.

Она сидела и ждала возвращения Полынина, а он все не шел и не шел, так долго, что она уже не знала, что и думать. Наконец он вернулся.

– Каптерка закрыта, – сказал он, – и каптер пропал. Хотели с Грицко вам постель достать – не нашли! Ложитесь на мою койку, мне перед приездом все свежее застелили, я только днем поверх одеяла прилег…

И, как бы исправляя совершенную ошибку, одернул одеяло на своей и без того аккуратно застланной койке.

«Вот чего он так долго пропадал», – подумала Галина Петровна, и ей с еще большей силой захотелось сказать ему то, чего нельзя было говорить: чтоб он не уходил.

Полынин не был красной девицей, но не признавал в жизни никакой двусмыслицы. Раз Галина Петровна, сама признавшись ему в любви, после этого попросила, чтобы он больше не целовал ее сегодня, он понял ее желание остаться именно так, как оно было высказано: устала, ехать холодно, боится застрять в дороге, поэтому остается, А поняв так, даже и не подумал воспользоваться этими обстоятельствами и, зайдя в землянку комиссара, с которым Грицко играл в шахматы, сказал, чтобы Грицко добыл пару капотов для обогрева: Галина Петровна остается ночевать, а им обоим придется спать у комиссара на этих капотах.

– Если пить захочется, вода в графине на столе, – сказал Полынин и, не глядя на Галину Петровну, снял со стены два полушубка: свой и Грицко.

– Ничего не надо, – сказала Галина Петровна, – спасибо! Почему вы на меня не смотрите?

– А чего мне на вас смотреть? – с грубостью, на которую она не обиделась, понимая ее причину, ответил он. И взяв в охапку полушубки, пошел к двери. – Спокойной ночи!

Галина Петровна села на его койку и, задумчиво глядя ему вслед, погладила рукой шершавое солдатское одеяло, которым была застлана койка. Кажется, она действительно любит этого человека!

Она легла, не раздеваясь, накрывшись полушубком, и так долго не могла заснуть, что ей показалось – она уже не заснет никогда. А что она все-таки заснула, она поняла только утром, когда в дверь постучали. Спустив ноги с койки и сунув их в холодные валенки, она поспешно пригладила волосы и сказала: «Войдите».

В землянку вошел Грицко, неся под мышкою термос, а в руках накрытые одна другой глубокие тарелки.

– С добрым утром. Чай пейте и яичницу кушайте, пока горячая.

– Сначала надо помыться, – сказала Галина Петровна.

– Верно, – согласился Грицко.

Он вытащил из-под своей койки чемодан, достал оттуда вафельное полотенце, снял с полочки мыло и из стоявшего у дверей ведра зачерпнул ковш воды. В ведре тонко хрустнула ледяная корочка. Из-под двери дуло, в землянке с утра было холодно.

– Пойдемте на улицу, я вам солью. Простуды не боитесь?

– Не боюсь, – сказала Галина Петровна.

Она закатала рукава и подвернула ворот гимнастерки – в их бригаде все уже давно для удобства переобмундировались в военное – и вышла вслед за Грицко. Небо было пасмурное, серое, над аэродромом кружил снег.

– А где Николай Николаевич? – когда они вернулись в землянку, спросила Галина Петровна, накрепко вытирая ломившие от ледяной воды руки.

– Уехал в Мурманск, – сказал Грицко. – Вызван к командующему.

– Вот и захватил бы меня с собой, – разочарованно сказала Галина Петровна, никак не ожидавшая, что не увидит Полынина.

– Советовал ему. Говорю, забирай, Николай, от нас эту цыганочку, а то еще чего нагадает, я цыган боюсь… А он пожалел будить. Но вы не беспокойтесь, он сам на полуторке уехал, а вам свою «эмку» оставил.

– Зачем же на полуторке, у него же нога…