13 января, пятница

Люк Дармоншир

После ухода короля Инляндии Люк подозвал дворецкого, предупредил, что будет обедать в Вейне, поднялся в свои покои, стянул рубашку и развалился на кровати. Нужно было спать, но он не мог: на душе было погано и тревожно.

Не привык он проигрывать, а чем, как не проигрышем, можно назвать ситуацию, когда он узнал, кто преступник, но не узнал почему? И если по поводу покушений на себя он мог сделать предположения – и делал их, – то с мотивацией убийств аристократов было глухо и даже опереться было не на что.

Черт бы побрал эти темные омуты королевских тайн!

Мозг никак не мог смириться с тем, что перед отгадкой захлопнули дверь, – и он, Люк, не полезет туда, хоть и мог бы. Не из чувства самосохранения, нет, – когда это оно было ему свойственно? – а из мрачного понимания, что некоторые двери нужно оставлять закрытыми.

Его светлость то замирал, почти погружаясь в дрему и силой заставляя себя забыться и не задавать вопросов, то поднимался и принимался хмуро, с оттяжкой, курить, бросал сигареты, вертел телефон и наливал себе коньяк – напиться было бы лучшим выходом. Но и алкоголь казался пресным и ненужным, и он, сделав пару глотков, отшвыривал бокалы.

Ему хотелось драться, или жадно, безудержно любить женщину, или сесть в машину и погнать на пределе, или прыгнуть со скалы… или совершить еще какое-нибудь безумство. Усталость сменялась настоятельной потребностью выплеснуть куда-нибудь невостребованную энергию, смыть привкус гнили от итога расследования острым вкусом настоящей жизни.

Люк знал это состояние – похожее на лихорадочную ломку от наркотиков, – знал и то, что если его сорвет, то плевать будет на все запреты и правила… он швырнул телефон куда-то в угол комнаты, разделся донага, ушел в ванную, встал под горячий душ и попытался успокоиться.

Сейчас. Он пообедает, запрется в спальне и напьется. Или вернее будет попросить врача вколоть ему снотворное, чтобы наверняка проспал до завтра.

Сон все вылечит.

Да, точно.

Люк вышел из душа, посмотрел на себя в зеркало – красные глаза, сжатые губы, – потер черную щетину на подбородке.

Точно. Так он и поступит.

Марина

Внезапно в нашем отделении оказалось слишком много хирургов и медсестер – не обошлось, видимо, без вмешательства моей венценосной сестрички – и нагрузка резко снизилась. Главврач настоятельно попросил, а точнее, приказал Эльсену отгулять переработанное время. Не знаю, как он уговорил его – льстил, угрожал, выговаривал, что не может позволить, дабы лучший хирург свалился от переутомления, – но Сергей Витальевич, выйдя из его кабинета, хмуро зыркнул на дожидавшихся его ассистентов (и меня, затесавшуюся между ними) и пробурчал:

– Всем три дня отдыха. В понедельник – плановая операция. Всех срочных у нас отобрали, распределили по коллегам.

И удалился, раздраженно стуча подошвами ботинок.

Мне бы радоваться и благодарить Васю, но эта забота вызвала лишь глухое раздражение. Опять вмешательство в мою жизнь, опять манипулирование. Да и что там делать, во дворце? Месить снег в парке, выгуливая Бобби до состояния замерзшей собаки и чувствуя спиной взгляды охранников? Ныть Марту в трубку, чтобы он вывел погулять уже меня? Не получится выехать ни на ипподром, ни в торговый центр – снять стресс безудержными покупками, – ни встретиться с Катей.

При мысли о Кате сердце заныло.

– С ней все хорошо, – сказал мне Мартин в нашу прошлую встречу, – она в монастыре на побережье, Марин. Вместе с детьми. Жива и здорова. Не переживай, за ней приглядывает Данилыч.

Боги, как хотелось увидеть ее, поболтать, обсудить все, что случилось, пообниматься, поплакать вместе, в конце концов! Но Катин телефон не отвечал, и сама она мне не звонила. У Мартина я не стала просить ее номер – он не откажет, добудет его, но не хватало еще, чтобы мне и с Мартом запретили встречаться.

Вместо этого накануне после в кои-то веки вовремя завершившегося рабочего дня я вышла из телепорта и направилась прямиком к Тандаджи. Крокодил в звании полковника сидел за заваленным папками столом и пил чай.

– Ваше высочество, – он встал, увидев меня, поклонился. – Рад видеть вас в добром здравии.

Его лицо выражало что угодно, только не радость.

– Полковник, – я остановилась у стола, не предложила ему садиться. – Мне совершенно необходимо поговорить и встретиться с герцогиней Симоновой. Дайте мне ее телефон. И я считаю, вам следует сказать ее величеству, что не видите причин препятствовать нашим встречам.

Он бесстрастно смотрел на меня – самодовольная рептилия, понимающая, что чирикающая у ее носа птичка ничего ему не сделает. Я, пожалуй, знала ответ, уже когда шла сюда. Не к нему мне нужно было обращаться.

«Но я никогда и ничего больше не попрошу у Василины».

«Правильно, упрись рогом – это так по-взрослому».

– Прошу прощения, моя госпожа, – ответил он ровно, – но я не могу этого сделать. Как и рекомендовать королеве допустить ваши встречи. Герцогиня определенно опасна. Ваша безопасность – основная задача и гвардии, и секретной службы, и, если есть хоть малейший риск, я вынужден ограждать вас от него.

– Я настаиваю, – проговорила я сухо.

Глупая чирикающая птичка.

Он покачал головой, и я мгновенно вскипела, взмахнула рукой – полетели со стола папки, бумаги, посыпались карандаши и ручки. На краю каким-то чудом удержалась, не опрокинувшись, его кружка с чаем.

«Отыгрываешься на тех, кто не может тебе вмазать?»

– Вы можете разнести мой кабинет или все Управление, – почти сочувственно – насколько рептилии вообще могут сочувствовать – произнес тидусс, – но без приказа ее величества я не могу дать вам эту информацию.

– Я знаю, – рявкнула я и швырнула об стену его кружку. Посмотрела на осколки, на стекающую янтарную жидкость и раздраженно влепила ладонями по столу.

В глазах крокодила наконец-то мелькнула эмоция. Кажется, он жаждал меня выпороть. Но вместо этого открыл ящик стола, достал пачку салфеток, отошел к стене и начал вытирать ее.

Боги, какой стыд.

Я сбежала оттуда, хлопнув дверью и струсив даже извиниться. На ужин не пошла – не хотела встречаться с Васей. Ангелина все еще пропадала в Йеллоувине, и тревожно было от ее отсутствия, хотя я злилась и на нее тоже. Заглянула к Алинке, но ребенок, успешно сдававший экзамены и уже почерневший от учебы, не заслуживал нервных излияний старшей сестры. И я просто посидела рядом, молча, наблюдая, как она бормочет что-то непонятное над учебниками.

Алина очень повзрослела за то время, пока я ее не видела, пропадая на работе. То ли ее вступление в девичью пору завершило метаморфозы, произошедшие как-то молниеносно, то ли тяжелая учеба наложила свой отпечаток, но сейчас она казалась старше своих лет и была очень напряженной.