— Сквозит. Будьте добры, прикройте дверь, — добавила она все так же хладнокровно, будто обращалась к слуге, и тут до моего сознания дошло, что в некотором смысле я и в самом деле был для нее слугой.

Элинора наблюдала за мной — а я за ней — с помощью небольшого зеркала, в котором оба мы отражались. В зеркале, испещренном трещинами, казалось, что она хмурится. Когда же она, наконец, обернулась, я увидел, что зеркало лжет: на самом деле Элинора улыбалась, хотя чарующей эту улыбку назвать было нельзя. На шее у нее красовались жемчужные бусы, а одета она была в голубое неглиже из муарового шелка: для его покупки мне пришлось бы не один месяц трудиться в Уидкомской каменоломне и вырубить столько батского строительного камня, что его хватило бы для сооружения колосса, который с высоты своего громадного роста мог бы хмуро сдвинуть каменные брови при виде моей еще более колоссальной глупости.

Иначе говоря, моим глазам вдруг предстало в Элиноре многое из того, чего я до сих пор либо не замечал, либо не распознавал; словно раньше я видел только ложный ее образ, искаженный растрескавшимся зеркалом.

Не в силах видеть этот новый облик, я повернулся и, сопровождаемый смехом Элиноры — неприятным и безрадостным, как и ее улыбка, — скатился по лестнице и выбежал под дождь. Я блуждал по пустынным улицам, поливаемый струями дождя, влекомый вперед, подобно грудам мертвых листьев, которые несут переполненные сточные канавы. Известняк, прилипший к моим рукавам, намок и начал растворяться; растворялся и я сам, трескаясь и крошась до самой сердцевины.

Миновав полуосвещенные здания и нагромождения пустых передвижных кресел, я очутился на Столл-стрит. Призрачные клубы испарений — на вид еще более сырые, чем обычно, — плотно нависали над купальнями, откуда эхо доносило до меня крики и всплески. Пахнуло серой от источников — и этот запах заставил меня поежиться, будто при простуде.

Единственно из желания согреться, я переступил порог гостиницы «Белый олень» и, усевшись у огня, заказал кружку пива и трубку. Таверна пустовала, и я целый час обсушивался в одиночестве; разглядывая известняк под ногтями и пол, усыпанный опилками, я, среди прочего, размышлял о «диоптрическом улье» моей матери: нам кажется, что через прозрачное стекло мы видим все, что происходит внутри; на деле же стекло повреждено и представляет нам лишь самую искаженную, недостоверную картину. И вот такие изъяны и трещинки никогда не позволяют нам ясно разглядеть внутренний строй души, чувства и страсти человеческого сердца…

Осушив еще две кружки пива и выкурив бессчетное количество трубок, я имел все основания, если бы только мог об этом знать, продолжить свои раздумья о зловещей непроницаемости человеческой души, но в это время два джентльмена, также с трубками в зубах, сняли с себя мокрые плащи и расположились на стульях у меня за спиной.

— «Летучая машина» из Лондона запаздывает, — заметил один из них, — хотя прибытие ее вот-вот ожидается.

— Ну и погодка! Для путешествий хуже и не придумаешь, — продолжал этот джентльмен, шумно топая мокрыми сапогами о пол.

— Точно. Вашу шляпу, сэр, если позволите. После паузы, занятой передвиганием стульев, первый голос сказал:

— Думаю, нападение произошло вчера в это время.

— Вчера, сэр?

— Да, возле Ньюбери.

— Тогда потери должны быть велики. Я слышал, на этот раз там ехало довольно много Достойных Особ.

— Это верно, но жизни лишились только разбойники. По крайней мере, один из них…..

— Правда, сэр?

— …А второго негодяя удалось схватить.

— Слава Богу! Право, сэр, за это следует выпить. Так, значит, стражник, — задал вопрос любопытствующий после того, как принесенные бокалы были спешно осушены в ознаменование этого успеха, — стражник выстрелил в грабителей? Что ж, мы обязаны поднять тост за здоровье храбреца, как только он здесь появится.

Второй собеседник снисходительно фыркнул.

— Поберегите денежки, мистер Хупер, поберегите денежки. При чем тут стражник? Все они, как один, заячьи души. — Говоривший фыркнул снова, но на этот раз тише, словно кто-то из присутствующих (гостиница начала заполняться) мог почувствовать себя профессионально оскорбленным. — Нет, отличился там другой: по общему мнению, гроза, да и только. Свирепый нрав — и шпага, разящая без промаха. Тьфу ты, пропасть, как же его зовут? Вот дьявол! Узнать имя ничего не стоит: здесь он всем преотлично известен, готов об заклад биться… Однако имя так и не вспомнили: под влиянием очередных бокалов портвейна оно как-то потеряло четкость и отдалилось, а потом, наконец, и разговор перескочил на другую тему. Наверное, предшествовавший разговор вылетел бы из головы и у меня, если бы я, ковыляя несколько часов спустя после дополнительной пары кружек пива обратно на Грин-стрит, не услышал перезвон колоколов на окутанной мраком башне аббатства: он возвестил о прибытии «Летучей машины», которая доставила в город доблестную и таинственную Достойную Особу.

— Добро пожаловать в Бат! — пьяным голосом выкрикнул я, пошатываясь на развилке Брод-стрит перед церковью Святого Михаила, встречая долгожданный экипаж, который со скрипом и звяканьем проехал по Уолкот и растаял в тумане Хай-стрит. Тогда я подбросил шляпу высоко в небо, хотя на мое приветствие отозвались только черные летучие мыши: приняв шляпу за свою товарку, они, то резко ныряя вниз, то взмывая в воздух, начали очерчивать вокруг нее стремительные круги.

— Ревнивец, — услышал я от Элиноры. Она все еще сидела перед треснувшим зеркалом, изучая в нем мое отражение; по-прежнему в неглиже, с ниткой жемчужных бус на шее. Казалось, время моего пребывания в «Белом олене» длилось всего несколько минут. — Вы пьяны, — добавила она, с мягким шорохом проводя гребнем по волосам. — Не желаю ничего слышать о вашей низкой ревности.

Ревности? Мой укоризненный вид Элинора истолковала неверно.

— Ревность? — фыркнул я презрительно, в точности скопировав джентльмена из гостиницы. — Ревновать к тем, кто платит за ваши милости? Ревновать к вашим бусам и гребенкам? — Упершись обеими руками в дверные косяки, я шатался в дверном проеме, будто Самсон, готовящийся обрушить опоры здания. — Уважения к себе — вот все, чего мне сейчас желалось бы, — невнятно цедил я, — у меня его больше нет ни капли — да, впрочем, и перед собой я его не вижу.

— Вы ревнуете к сэру Эндимиону, — уверенно произнесла Элинора. — И не посмеете это отрицать.

— Что?.. — Я испытывал к своему старому наставнику многие чувства, но только не это.

— Ревнуете из-за того, что он любит меня, — продолжала Элинора, — а я его.

— Чушь! — Все еще цепляться за эту иллюзию! Надо же, как легко обвести ее вокруг пальца! Мне вспомнились ее слова о сердце, которое охотно пособляет изменнику, — и вправду мудро замечено. Да, она совершенно слепа — слепа, как те самые летучие мыши! — слепа к чувствам окружающих; даже хуже того — быть может, слепа и по отношению к чувствам собственным. — Он любит тебя? Да я от смеха готов лопнуть.