Ма какое-то время сидела очень тихо. Потом проговорила:

— Чжу Юаньчжан. Знаешь, почему в Сондо я сказала тебе: «Не проси меня»?

Чжу вспомнила, как была озадачена этой настойчивой фразой. Но в тот момент ее захлестывали другие чувства, вина и облегчение: Ма поможет, даже если не вполне понимает зачем.

Ма продолжала:

— Ты до сих пор думаешь, что заплатила моей болью или страданиями Сюй Да, чтобы стать императором. Поэтому тебе кажется, что, если ты не получишь трон, или если получишь, но окажется, что он не стоит нашей боли, — то все пропало. Но ты же нас не заставляла. Вот почему я не хотела, чтобы ты просила меня помочь. Тебя не удивляет, почему Сюй Да никогда не убеждал тебя остановиться, даже когда у него возникали сомнения в твоих методах? Он не хотел вынуждать тебя приказывать ему. Хотел продолжать борьбу по собственной воле, пусть и ценой жизни.

Наши страдания — не плата. Это дар. Мы принесли его тебе, чтобы ты смогла дотянуться до своей судьбы. Твоя же судьба — не просто трон или величие, а ни много ни мало, изменить мир. Какой резон всем этим людям, которые сидели на троне или сядут на него вместо тебя, менять порядок вещей? Зато ты понимаешь, как больно быть никем. Понимаешь, что это значит, когда тебя считают никчемным, потому что ты женщина или калека, или занимаешься не тем, или любишь не тех.

До них донесся взрыв смеха — приближались дворцовые слуги. Время истекло. Ма потянулась к Чжу из паланкина и коснулась ее лица с пугающей, ранящей душу нежностью. Чжу вдруг изумленно поняла, что плачет.

— Ты умеешь плакать? Впервые вижу.

Чжу вспомнила про заколку только тогда, когда Ма ее забрала.

— Не волнуйся обо мне. Не переживай, что мне больно. Я выбрала свою судьбу, как Сюй Да выбрал свою. Пусть мы сделаем для тебя то, что в наших силах, а ты сделаешь то, что под силу тебе одной.

Ма взглядом подозвала обратно служанок. Когда евнухи подняли паланкин, она сказала с жаром, который исключал трусость и жалость, сильнее которого не было ничего в мире:

— Чжу Юаньчжан, муж мой. Однажды ты отказался от своей судьбы. Теперь исполни ее. Не из страха или чувства долга, а потому что ты ее выбрал.

* * *

Глаза Великого Хана расширились, когда Ма появилась вечером в его опочивальне.

А он не очень-то хороший актер, заметила Ма, пока Хан изучал ее синяки. У него слишком сильные эмоции, они проступают, точно кровь сквозь муслин. Ему удавалось прятать свои чувства от других, потому что они были чересчур зациклены на внешнем. Думали, раз он не скрывает собственной женственности — которой устыдился бы любой мужчина, — значит, вообще ничего утаить не способен.

Сейчас же он был очень зол. Наверное, таким злым она его еще не видела. Но, возможно, только ей это и заметно.

— Я мог бы казнить Императрицу, — сказал он с обескураживающей мягкостью. — Но, наверное, не стоит. Что ты сочтешь достаточным наказанием? Хочешь, отдам тебе ее покои?

— Не хочу! — воскликнула Ма. — Только хуже станет. Кроме того, она же ваша супруга. Какая женщина обрадуется, что к ней охладели? Посылать за мной каждую ночь — это слишком. Если бы вы уделяли ей больше внимания, она бы не ревновала.

Он криво ей улыбнулся и притянул к себе.

— Но тогда ты будешь ревновать.

Потом они лежали, обнявшись. Хан положил голову ей на грудь.

— Я серьезно, — сказала Ма, возвращаясь к их разговору. — Насчет ревности Императрицы. Учитывая, сколь многим вы ей обязаны, разве она не заслуживает уважения? Вы все еще зависите от ее армии.

Она постаралась придать своему голосу беззаботный тон и добавила:

— В конце концов, еще ничего не решено с Чжу Юаньчжаном.

— Да, но ты забыла, — ответил он. — Императрица уже не правительница, а моя женщина. Не она контролирует армию. Я. И если я выказываю ей уважение, то лишь потому, что я так решил, а не потому, что обязан. Великий Хан никому ничего не должен.

Узел на его макушке растрепался. Волосы у Баосяна были мягче и легче черного водопада волос Ма. Кончики прядей щекотали ее.

— И не волнуйся насчет Чжу Юаньчжана. Я думал о нем — о человеке, посмевшем бросить против меня армию. — Ма запоздало поняла: он считает, что войско возглавляет Чжу собственной персоной. Естественно, откуда ему знать, что та передала командование Чэну Юйчуню. — У меня есть неплохая идея, как с ним справиться.

Император замолчал. Ма изогнула шею и заглянула ему в лицо — он спал. Кажется, он умел спать только так, короткими урывками вместо полноценного отдыха. Даже во сне Великий Хан был напряжен. Но без своего саркастичного ума, чьей мишенью становился любой, кто неосторожно подошел слишком близко, без защитной брони неискренности, он внезапно становился совсем юным. Ма с удивлением поняла, что хан, возможно, немногим старше Чжу.

Она коснулась его сведенных бровей. Тоньше, чем у большинства мужчин, но это скорее следствие ухоженности, чем природной женственности. Это не Оюан со своими изящными полумесяцами. Даже когда тела сливались воедино, Ма ощущала, что отделена от него ложью подобно тому, как он сейчас отделен от нее сном. Эта ложь должна была защитить ее. Помочь остаться отстраненной. Но теперь она задумалась — а были ли у нее вообще шансы не проникнуться человеком, который открылся ей во всей своей уязвимости, стал ей ближе, чем в телесной страсти?

На прикроватном столике мерцало золото. Заколка с фениксом лежала там, где он ее положил, вынув из прически. Глядя на украшение, Ма слышала эхо чудовищного вопля Болуда. Именно так поступит Великий Хан с Чжу, если разгромит войско и поймает ее саму. Если только Ма его не остановит. Причем он сделает это без сожалений и угрызений совести.

Это не соревнование, подумала Ма. Ей было тошно. Она всегда знала, кого выберет. Кого уже выбрала, прежде чем явилась сюда, задолго до того, как узнала человека, ставшего Великим Ханом. Единственное, что пока неизвестно, — насколько сильно собственный выбор ее ранит, какую часть души разрушит.

Ма тревожила еще одна вещь, которую она знала, а он пока не понял. Они ночуют вместе каждую ночь уже больше месяца, а крови… Она вдруг почувствовала, что хан не спит, и тут же услышала невнятное:

— Столько времени… и кто бы мог подумать, что бессонницу лечит женщина в моей постели.

Ма не показала своей печали.

— Может