два. А во-вторых, ни строчки о вас – это еще не значит, что… Я же сказал вам, что часть о вас – последняя, заключительная в большой моей книге, так что…

– Я вам не верю, – перебила она опять. – Мне нужны мои тетради, и все. Я постараюсь сама их напечатать. Уже договорилась кое с кем.

Что было делать?

– Хорошо, – сказал я. – Так будет действительно лучше. Вы систематизируйте их, перепечатайте, если сможете, а потом пришлите экземпляр мне, если, конечно, хотите. Так мне будет гораздо легче вам помочь.

Я собрал тетради и отослал. Все, кроме одной.

Она получила их, взялась за работу, расположила в нужном порядке и убрала лишнее, как сказала. И сумела их даже перепечатать. А потом попыталась опубликовать. Да, я понимаю, что она торопилась…

Но с публикацией что-то не очень получалось, о чем она однажды пожаловалась мне по телефону: «Говорят, что нет стержня…»

– Ну, так я же говорил Вам об этом! – досадовал я. – Пришлите мне экземпляр, я попытаюсь помочь. Теперь, с перепечатанной рукописью это будет проще. Даже до окончания моей повести.

И она пообещала прислать.

Но рукопись долго не приходила, а я в своей повести уже начал рассказ о ней…

Позвонил, услышал, что она, якобы, уже посылала мне рукопись, но «неправильно написала адрес», и рукопись к ней вернулась. Это было странно. Ведь она столько раз уже посылала мне и посылки, и бандероли. Странно, но я все же сказал:

– Ведь я уже взялся за ту часть, где речь о вас. Если не хотите все прислать, то хотя бы некоторые рассказы. А там посмотрим. Ведь если моя повесть выйдет, то это и будет рекламой для всей большой вашей книги…

Рукопись не приходила. Наконец, я позвонил Валентине Владимировне:

– Ну, что же вы? Ведь в повести своей я теперь только с вами! Простите, ради Бога, что так долго пришлось ждать, но ведь повесть большая, ваша история в конце, она начинается на четырехсотой с чем-то странице. Скоро совсем заканчиваю, но теперь-то мне очень-очень нужны ваши записи. Я хочу кусками вставлять их в текст, разумеется, сохраняя ваше авторство, как и задумано было в самом начале…

Она отвечала кисло. Она сказала, что прошло уже слишком много времени, и ее теперь все это мало интересует. «Ведь прошло почти три года…»

– Почти три года – после выхода «Пирамиды», – возразил я. – Но ведь вы же как раз и писали все это время, тогда ведь у вас ничего не было! Вы же сами сказали, что вас прорвало. Я ведь тоже все это время работал – вы даже не представляете, сколько мне пришло писем (не говоря уж о «Карликах»), и ваша история не единственная. Далеко! Но теперь-то, наконец, почти все. Теперь-то я только с вами!

Да, она опять обещала прислать. А я оставлял места в рукописи, чтобы потом вставить куски из ее рассказов. Например, о днях, проведенных в «расстрельной» камере – в ожидании «исполнения приговора»; или о «лагере доходяг», где был достигнут «социалистический идеал» – полностью стерта грань между женщиной и мужчиной: их ведь даже содержали на одной территории, хотя и в разных бараках, и в день умирало по несколько человек – и тех, и других, – правда, мужиков все-таки больше: слабый народ!… И еще, к примеру, о женской палате в «психушке», где у одной из пациенток была страсть танцевать почему-то голой, другая постоянно «летала», третья качала несуществующего ребенка – ну прямо фрагменты «бала у Сатаны» из романа Булгакова… Я хотел вставить кусочки ее воспоминаний в эту часть своей повести – так, чтобы они перемежались с ее теперешними письмами.

Но бандероль от нее не приходила.

И я опять позвонил, и она сказала, что рукопись послана не мне, а в какой-то журнал, а больше у нее нет экземпляра…

– Ну, что ж, сказал я, ладно. У меня остались ваши письма и одна тетрадка. Придется обойтись ими. Жаль, очень жаль.

Этот разговор был, кажется, в ноябре.

Моя страна?

Всю жизнь я (как вы, наверное, как каждый) ждал – да и сейчас все еще жду – перемен. Волшебных, конечно, ибо здравый смысл говорит: безнадежно, посмотри вокруг, с чего же это вдруг начнется другая жизнь? Ведь НИКТО у нас не живет человеческой жизнью, как ты ее понимаешь. Откуда же она у тебя-то возьмется? Мы все фактически в заключении или в «психушке». Объявленные сначала «перестройка», а потом и «демократия» ничего не изменили в нашей жизни по существу. Те же «хозяева» (только зовутся теперь по-другому), те же амбалы, убивающие лучших, развитых, культурных ради продолжения своей «ограниченной» жизни. «Ограниченные! Разве так трудно понять вам, что и вы не живете толком, гнобя «развитых», холя и лелея лишь свою родную задницу, загораживаясь «бабками» от многоцветного, многозвучного мира? Ведь колокол звонит и звонит…»

«Кюстиновская» пирамида! (Да простит меня благородный, честный маркиз за то, что я так треплю его имя…) Можно сказать «Николаевская», – но ведь и до Николая I она громоздилась в России. И после… И сейчас… Наша она. В наших душах. Увы. Хотя… Я ведь учился (причем в «советское время» бесплатно), работал. И я учился работать. Конечно, хотелось большего, так хотелось по-настоящему развернуться – чтобы публиковалось то, что пишу и фотографирую, чтобы отдавать людям то, что могу. И еще так хотелось объехать мир (как всем, конечно, как всем…). В воображении я давно уже объездил его, предварительно составив желанный маршрут… Конечно же, гостил на островах Южных морей и фотографировал там – и в Индонезии тоже, и на островах Малайского архипелага, и в Африке глубинной, и, конечно, в бразильской сельве в бассейне реки Амазонки. И любовался мавзолеем Тадж-Махал в Индии, и пирамидами Египта, и ослепительно-синими средиземноморскими далями, и закатами на Гавайях, и бродил по саваннам и тропическим лесам королевства Конго, и был на мысе Горн и на острове Пасхи… Да, все это в воображении, живя сначала в комнате коммунальной квартиры, а потом – став автором нескольких книг, многих публикаций в центральной прессе и членом Союза Писателей – получив маленькую квартиру в доме, который выселяли под общежитие и все никак не могли выселить, и он стал «бесхозным», а потому текла канализация в подъезде, выбиты были окна, буянили пьяные «стройбатовцы», приходившие в гости к «лимитчицам», которых все-таки в наш дом поселили… И все же…

Разве, положа руку на сердце, я могу сказать, что был несчастен? А «джунгли