самым популярным человеком. За все время существования Нобелевской премии, т. е. с 1901 года, ни одного писателя не чествовали с такой сердечностью. Бунин был первым русским писателем, получившим это высшее мировое признание. Осуществилось, наконец, пророческое пожелание Георга Брандеса, сказавшего на закате своих дней: “Я первый обратил внимание в Скандинавии на бездонную глубину русской литературы, и никто более меня не может скорбеть о том, что она до сих пор не получила высокого мирового венчания – Нобелевской премии”.

* * *

Апартамент Бунина в роскошном парижском отеле “Мажестик”. Разговору нашему то и дело мешают: стучат в дверь, приносят какие-то телеграммы, пакеты с газетными вырезками, подают визитные карточки, звонят по телефону.

Приходит один фотограф, другой… Приносят пробные фотографические карточки. – “Это что за индейская старуха? Милый мой, зачем же такие морщины?” – К приятелю: “А ты зачем пришел?” – Приятель (несколько смущенно): “Во-первых, ты сам мне на четыре часа назначил, а затем пришел проститься – я надолго уезжаю”. – “Правда, правда. Но я сейчас ужасно занят важным делом (жест в мою сторону). Ну, Господь с тобой”. – Целуются. Бунин подписывает многочисленные фотографии поклонникам и поклонницам.

Звонит телефон. Издательское бюро. – “Как обстоит дело с изданием полного собрания сочинений на русском языке? Кому переданы американские права?..” Кто-то просит указаний о помещении денег, о списании 20 000 крон со стокгольмского счета, об открытии текущего счета в Париже… Напоминают об обещании помочь “старику”, у которого срок платежа наступает в субботу. – “А не врет он, старик?” – Стучат в дверь. – “Готовы ли гранки французского перевода «Господина из Сан-Франциско»?” – Бунин, в одном жилете – надеть пиджак нет времени! – комично воздевает вверх руки: “Водевиль! Настоящий водевиль!”

* * *

Ниже приведены выдержки из некоторых дословных записей бесед с Буниным того времени. Они позднее были просмотрены им самим, а потому с полным основанием могут считаться авторизованными.

– Вы хотите знать мою духовную родословную? Ну, этого я не знаю и даже не понимаю. Я не раз слышал мнение, будто происхожу от Толстого и Тургенева. Почему именно от них? Был Пушкин, был Лермонтов, Гоголь… Как можно проследить влияние одного писателя на другого? Кого любил, тот на тебя и влиял. Важна у каждого своя нота – она или обогащается или развивается. И влияет не только литература, но и жизнь. Некоторые говорят, что у меня реализм от Толстого, а словесная форма от Тургенева… Неверно. Разверните Тургенева и рядом положите мою книгу – у Тургенева звуковое течение речи, ее строй – один, у меня – другой, совсем не похожий. И разве Тургенев не реалист? Конечно, реалист. Если же он описывает своих героев и героинь более мягкой, романтической манерой, если его Лиза романтичнее Наташи, то это лишь свидетельствует, что два разных человека пишут два разных портрета. Я пишу более крепкой краской, чем, напр<имер>, Тургенев, – вот и разница. Один изображает мягче, другой – резче.

– И неверно, будто Толстой не придавал значения тому, как у него звучит фраза, не обращал внимания на форму. Между прочим, и стихотворную форму он отрицал лишь позднее. Форма неотделима от содержания, форма есть последствие, порождение индивидуального таланта и того, что он хочет сказать. Я видел рукопись и корректуры “Хозяина и работника” – так ведь он чуть не сто корректур держал! Кажется, Страхову писал или чуть ли не верхового посылал по поводу запятой или замены “а” на “но”. Нет, Толстой придавал огромное значение, как фраза звучит, и очень заботился о расстановке слов. О внешней форме у него была страшная забота, но только он понимал это иначе. Другой сознательно занимается аллитерацией, подбирает, например, шипящие слова и буквы, а Толстой никогда не обращал внимания, шипит или рычит у него фраза. А если это и происходило, то было результатом подсознательного, как и у народа, когда складывается язык. Однажды мы заспорили с Бальмонтом. Он сослался на пример Пушкина, который будто бы намеренно прибегал к аллитерации… Но ведь это происходило у него бессознательно! Вспоминая, Пушкин слышал, чувствовал шум деревьев и бессознательно выбирал такие слова, которые передавали этот лесной шум, тем самым напоминая переживание. И разве сами слова не так рождаются? Когда они рождались, люди не думали об этом. Сам народ создавал звукоподражательные слова. Так и Толстой слышал, что фраза должна быть такой, а не иной… У Толстого есть корявые фразы, это всем известно, есть и грамматически неправильные, но неверно, будто он сам свою фразу рубил, если ему казалось, что она слишком красива. Да я и не знаю другого писателя, у которого бы так мало была заметна форма. Это – стекло, настоящее прозрачное стекло, которого не замечаешь. А это и есть высшее достижение. Читая Тургенева, наоборот, всегда чувствуешь форму, работу над фразой. Видишь, как она искусно построена, замечаешь, как расставлены знаки препинания. Знаки препинания – вещь очень важная! Надо знать и чувствовать, где следует поставить запятую, где – тире. Нельзя зря сыпать, например, многоточия, как это делает Короленко. А у Тургенева знаки препинания расставлены с манерностью – это отвлекает читателя…

– Конечно, как ни будь самостоятелен писатель, у него всегда можно найти сходство с другим. Люди без рода и племени не бывают. Все мы происходим от родителей. В ребенке ищут черты сходства то с отцом, то с матерью, с дедом, с бабушкой – конечно, все это должно быть в нем! В каждом ребенке есть смесь черт его родителей и предков – но есть и свое. Поэтому – может быть, Толстой, может быть, и Тургенев, влияли на меня. Но почему не Гоголь? Гоголя я страстно любил с детства, он навсегда вошел в меня какой-то частью. Я и сейчас наизусть помню места из “Старосветских помещиков” и “Страшной мести”, они меня и теперь, как всегда, волнуют. Гоголь, считаю, отразился на построении некоторых фраз – длинных периодов – в “Господине из Сан-Франциско” и вообще в этом периоде моей литературной деятельности.

– Достоевский? Толстой больше Достоевского. Вот уж могу сказать, что любить Достоевского никогда не любил. Перечитывал Гоголя, Пушкина, Тургенева, Толстого (без конца!), даже Чехова, но вот никогда не тянуло перечитывать Достоевского. Конечно, писатель и человек он совершенно замечательный. Но я беру форму рассказа Достоевского. Что это такое! Он хватает вас за лацканы сюртука, за горло, загоняет в угол, брызжет слюной, старается, как в припадке, вас в чем-то ему нужном убедить и всё в одном и том же. – Да оставьте меня, ради Бога, в