улице Назарет, муниципальный ломбард, где заложила серьги матери, чтобы на полученные деньги купить лекарство. По дороге до их слуха то и дело доносились звуки скрипки, раздававшиеся из темных, грязных тупичков и подворотен. Их взгляду открывались мрачные, словно сошедшие с картин Рембрандта, интерьеры, лавчонки, торговавшие всякой всячиной, подвальчики старьевщиков, в полумраке которых согбенные старички в ермолках и длиннополых кафтанах мечтали о Земле обетованной. Анри и Мириам пообедали в небольшом ресторанчике, где все пропахло луком и жареным жиром… За десертом она рассказывала ему еврейские истории, и в первый раз за много недель они снова беззаботно смеялись.

– Ну почему так не может быть всегда? – с сожалением проговорила она по дороге домой. – А как было бы хорошо…

В другое воскресенье он повез ее в Версаль. День был погожий, и налетавший время от времени легкий ветерок очерчивал контур ее бедер под платьем, то и дело норовя сорвать и унести ее новую шляпку-канотье. Они побывали в королевких апартаментах, заглянули в часовню, побродили по анфиладам величественных и безжизненных комнат. В конце концов, устав от позолоты и затейливой мебели в стиле рококо, вышли в сад, сели на каменную скамейку и просто слушали пение птиц.

– Видишь вон то окно? – спросил Анри, указывая тростью в нужном направлении. – Это окно мадам Помпадур. Она умерла, сидя перед ним. Как ты знаешь, лежать она не могла.

Он рассказал ей историю жизни великой куртизанки и о том, как она умерла, напомаженная и напудренная, созерцая тот же пейзаж, что теперь был у них перед глазами.

– Какая приятная смерть! – закончил он свой рассказ.

На рассвете серенького мартовского дня Анри присутствовал при казни сутенера с Монмартра. Он успел сделать набросок, пока убийцу вели через мощенный булыжником двор тюрьмы Рокет к гильотине – наголо обритый человек с перекошенным от ужаса лицом. Сверкнула сталь, хлынула кровь, затем благословляющий жест священника. Всего через час Анри уже трудился над камнем в мастерской папаши Котеля.

Через несколько дней афиша была готова, и Мириам пришла, чтобы посмотреть на печать первого пробного оттиска. С радостным волнением она наблюдала за тем, как старый ремесленник наносит краску на валики, ворчливо предрекая неминуемую катастрофу, сдвигает на затылок ермолку, устанавливает камни и в конце концов налегает на колесо пресса.

– Какая красота! – воскликнула она, держа только что вышедшую из-под пресса афишу на вытянутых руках перед собой. – Ужасно, но красиво. Анри, ты действительно великий художник.

Несколькими минутами позже прибыл Жюль Дюпре, извинился за опоздание и тут же принялся осыпать Анри комплиментами.

– Это самое лучшее из всего, что вам удавалось! Когда вы вернетесь из Лондона, эти афиши будут глядеть на вас буквально с каждой стены.

В конце апреля Анри взял Мириам с собой в Эраньи, где они провели целый день с Камилем Писсарро. Они выехали из Парижа утренним поездом, затем пересели на громыхающий, шумно пыхтящий местный состав, который останавливался каждые несколько минут без всякой на то причины и радостно трубил, минуя по дороге сонные деревеньки. Писсарро ждал их на станции, очень похожий на библейского пастуха в своем длинном, широком плаще, грубых башмаках и круглой шляпе. Они пообедали с его семьей под раскидистым каштаном, а дети играли роль прислуги. За десертом старый художник закурил свою огромную изогнутую трубку и принялся предаваться воспоминаниям о том, с чего начинался импрессионизм, о вечерах в кафе «Гербуа» в компании Мане, Дега, Золя, Сезанна, Ренуара, Уистлера; жаркие споры о «воздушности» и синих тенях; долгие годы бедности. Но в глазах старого художника не было ненависти и обиды.

– Все это было давным-давно, задолго до твоего рождения, – говорил он, с усмешкой глядя на Анри сквозь густые клубы табачного дыма, словно милостивый бог с неприступного Олимпа. – Иногда мне казалось, что уж лучше было бы мне остаться дома, на острове Сент-Томас. Кстати, я тут получил письмо от Гогена. Он сейчас на Маркизских островах, живет в хижине, сильно болеет и умирает от одиночества. Бедный Поль! Он из тех людей, кто не может приспособиться к жизни. Винсент тоже был таким. Они находят успокоение только в смерти.

Затем они гуляли по маленькому заросшему травой садику, заглянули в студию мастера, скрытую среди старых деревьев. Когда же радушный хозяин отвозил гостей обратно на станцию в своем скромном кабриолете, он внезапно обернулся к Анри:

– Если увидишь Дега, то передай ему от меня привет и наилучшие пожелания. Мы теперь почти совсем не видимся, и все это из-за этого дурацкого дела Дрейфуса… Не правда ли, жаль видеть, как из-за такой ерунды распадается многолетняя дружба! Он считает всех евреев немецкими шпионами. И переубедить его невозможно. Бедный Эдгар, да и дела у него идут не лучшим образом. Глаза уже начинают подводить. Он очень одинок, вот и упивается своей обидой. А обида, поверьте мне, не лучший советчик.

С приближением дня отъезда в Лондон Анри совершенно лишился покоя и пребывал в скверном расположении духа. Его одолевали смутные сомнения при мысли о том, что ради этого ему придется оставить Мириам одну в Париже. И вот за три дня до отъезда он решительно объявил Морису, что никуда не поедет.

Морис едва не задохнулся от неожиданности.

– Не поедешь? – Выражение растерянности на его лице быстро сменила гневная гримаса. – Не поедешь?! – взревел он. – Ты что, сошел с ума?

– Ну, у них же есть мои картины, не так ли? Ведь им нужны именно они, да? Ну а на меня они вряд ли смотреть захотят. Так зачем же мне ехать?

– Зачем тебе ехать?! – Голубые глаза Мориса метали молнии. – Сейчас я тебе объясню зачем. Потому что я больше года работал над организацией этой выставки. Потому что твой приезд уже объявлен прессой. Потому что уже назначены интервью. Потому что уже запланирован торжественный обед в твою честь. Потому что мистеру Марчанду нужен твой совет, как лучше развесить картины. И наконец, потому что принц Уэльский…

– О да, черт побери! Я совсем забыл, что он должен открывать мою выставку. Очень любезно с его стороны.

– Любезно! Нет, вы только поглядите на него! Боже мой, да что с тобой творится, Анри? Кажется, ты не понимаешь, какую честь тебе оказывает сам принц!

– Честь? – Теперь наступила очередь Анри негодовать. – А теперь, Морис, послушай меня. Я готов принять визит принца в качестве дружеского жеста, но если уж речь зашла о чести, то мне хотелось бы знать, кто кому оказывает честь. Черт побери, Морис, да ты знаешь, кто я? Я граф де