Однажды днем Эрмин, стоя у окна гостиной, пела свои гаммы. Лора вышивала инициалы «М» и «Д» — Мари Дельбо — на детском нагрудничке. Нагрудник для Лоранс был уже готов.

Молодая женщина прервала упражнение и глубоко вздохнула.

— Что случилось, дорогая? — спросила у нее мать.

Жослина в комнате не было, поэтому Эрмин могла говорить открыто.

— Было намного легче работать, когда Ханс подыгрывал мне на фортепиано, — призналась она. — Репетировать арии под музыку гораздо легче.

— Но ты и так прекрасно справляешься, — сказала Лора. — Ты поешь потрясающе! Я больше всего люблю арии из «Мадам Баттерфляй». Я могла бы слушать их бесконечно! Какая трагическая история! Что до меня, то я бы этого американского офицера, который приехал забрать у нее сына, стерла бы в порошок. А несчастная женщина покончила с собой! Только подумаю об этом, и хочется плакать.

— Но это не решает моей проблемы, мама! — в отчаянии заявила Эрмин. — На этот раз я всерьез настроена пройти прослушивание. Это сильнее меня, я должна это сделать! По меньшей мере, я узнаю, что думают профессионалы о моем голосе. В июле мы поедем в Квебек. Я написала Октаву Дюплесси, что этого никогда не будет, но, думаю, если позвоню ему по телефону с почты, он обрадуется. Я приняла решение благодаря Мадлен. Помнишь, первого января я пела для нее, только для нее.

— Конечно, помню! Я была в восторге, хотя и обиделась немного, — сказала Лора.

— Я была так счастлива! Мой голос не подвел, я словно погрузилась в транс! Что бы ни готовило мне будущее, я не сдамся!

— А что плохого может случиться в будущем? — спросила у нее мать.

— Тошана будет сложно убедить, но он должен дать свое согласие! Последние дни я много думала, особенно когда узнала, как мой муж обманул меня, решившись отвезти мать на край света. Почему он так со мной обошелся, ведь я изо всех сил стараюсь быть ему хорошей женой? Только он один недоволен моей страстью к пению. Папа подбадривает меня, Мадлен, Симон и даже Пьер Тибо! Не говоря уже о тебе, Шарлотте и моей свекрови. Я полагаю, что имею полное право испытать судьбу. Я готова жить полгода в хижине Талы, если оставшиеся шесть месяцев буду выступать на сцене!

— Отлично сказано!

У Лоры учащенно забилось сердце. Ее давняя мечта наконец начала обретать форму — путешествия, пребывание в лучших отелях Квебека и Монреаля или даже Европы. И в конце увлекательного приключения — слава ее обожаемой дочери.

— Думаю, дорогая, мы очень скоро найдем решение твоей проблемы, — сказала она лукаво. — Продолжай распеваться, а я сейчас вернусь! Хочу кое о чем спросить Шарлотту. По-моему, ее учительница, мадемуазель Каликст Ганьон[47], еще и музыкантша! Она, конечно же, обрадуется возможности поиграть на инструменте такого качества. И мы примем ее как дорогую гостью — предложим чаю с бергамотом и рассыпчатого печенья!

— Мамочка, дорогая, а ведь у тебя и вправду есть деловая хватка! — улыбнулась Эрмин. — Будет очень хорошо, если она сможет приходить после занятий и по четвергам!

Каликст Ганьон, приятная в общении незамужняя дама тридцати шести лет, с удовольствием приняла предложение. Пребывание в гостях в этом большом роскошном доме казалось ей приключением. Визиты к Лоре, кроме того, скрашивали ее довольно скучное существование в перерывах между проверкой тетрадок по грамматике и подготовкой к урокам.

Эрмин была очень довольна ее аккомпанементом. Репетиции стали регулярными, равно как и полуденные дамские посиделки за чаем, на которые всегда приглашали и Элизабет.

Жослин подтрунивал над женой, утверждая, что вокруг него становится все больше женщин.

— Поскорее бы вернулся мой зять, — повторял он после окончания вечерней трапезы.

У него вошло в привычку навещать по вечерам Жозефа Маруа. Они подолгу беседовали за картами, а временами вместе обходили здания заброшенной целлюлозной фабрики. Динамо-машина все еще работала под присмотром бывшего рабочего, за что ему платили небольшую зарплату. В начале февраля они вместе сходили к сахароварне, чтобы починить ветхое строение.

Потекли спокойные дни. Эрмин получила по почте от мужа уже два письма. Он каждый раз откладывал свое возвращение, ссылаясь на нездоровье Талы. И молодая женщина не могла упрекнуть его в том, что он слишком хороший сын. Она тосковала по нему, но всей душой отдавалась другой своей страсти — пению. Возможно, таким образом она пыталась компенсировать ощущение покинутости, которое появилось у нее с отъездом Тошана.

Мадлен, большую часть времени проводившая в своей красивой комнате на втором этаже, слушала арии из «Лакме», «Богемы» или «Фауста» Гуно. Робкая кормилица-индианка мало внимания обращала на слова, она дрожала и плакала от волнения, внимая доносившемуся до нее чудесному голосу.

Склонившись над Мари и Лоранс, она шептала:

— Еще, Канти, еще! Пой, пой, чтобы мир стал красивее и добрее!

Хижина Талы, середина февраля 1934 года

Престарелая Одина раскачивалась взад и вперед, тихонько помахивая обуглившейся сосновой головешкой, источавшей легкий приятный аромат. Напротив нее Аранк, ее младшая дочь, закрыв глаза, напевала гортанным голосом. Обе женщины молились Маниту, верховному духу, прося его воскресить в Тале огонь жизни.

Тошан смотрел на безмятежное лицо матери. Она не спала. Ее освобожденная душа, должно быть, путешествовала меж далеких звезд.

«Мать, будь спокойна, — думал он. — Я исполню свой долг!»

Одина и Аранк уложили Талу на чистые простыни в большой комнате, под шерстяными одеялами. Ребенок родился на три недели раньше срока, поэтому в хижине было непривычно жарко натоплено. Малышка нуждалась в тепле…

«Киона[48], — подумал молодой метис, — такая маленькая, но крепкая. Киона, бедная маленькая фея, которая весит не больше пяти фунтов[49]и нескольких унций!»[50].

Он сидел рядом с аккуратной корзиной, в которую его бабушка уложила новорожденную. Много раз за этот вечер он подходил посмотреть на свою сводную сестру, которая также приходилась сводной сестрой его жене Эрмин и ребенку, которого носила под сердцем Лора. Это было похоже на глупую шутку. Одина и Аранк, привыкшие легко относиться к самым серьезным вещам, находили подобную ситуацию забавной. Но необъяснимая слабость Талы на следующий день после родов вернула их в состояние торжественной серьезности.