В Промке я увидел один из последних концертов Утёсова, где он выступал со своей дочерью, как мне показалось, женщиной его возраста. Он пел песню Московские окна, которая щемила сердце непонятно почему. Теперь – понятно. И теперь тоже щемит.

Значительно позже, году в 1972, в Промке проходила выставка американского медицинского оборудования, народ валил валом с наплевательским отношением ко всякой медицине, но с буквально всепоглощающим интересом ко всему американскому, что можно получить задарма: каталоги, брошюры, авторучки, и всё, что хорошо или плохо лежало. По окончании выставки никакого привычного мусора, который остаётся в выставочных павильонах, не обнаружилось, ибо посетители разобрали и растащили всё, что можно было и что нельзя, так как мусор был американский, а значит – драгоценный. Я тоже на эту выставку выстоял в очереди. Но, как повелось, ничего о ней не помню.

В начале семидесятых в Промке проводили цикл лекций по зарубежному кино, на который я записался с надеждой посмотреть хотя бы кусочки из современных западных фильмов. Но никакого зарубежного кино не показывали, кроме Чарли Чаплина, а лишь подробно рассказывали, как загнивает кино на Западе.

В Промке я посмотрел десятки фильмов. Билеты на первые два и последний ряды стоили по 30 копеек. На остальные 40 и 50. Шиковать денег не было, и я предпочитал последний ряд, но далеко не всегда удавалось достать такие билеты – умников было много. Однако моё близкое соседство с Промкой давало мне преимущество – быстро оказаться у только что открытой кассы. Единственный фильм, увиденный там, который я чётко помню, – это Рокко и его братья с Аленом Делоном. Запомнил я этот фильм из-за сцены изнасилования и мокрого пальто на спине женщины, когда она поднялась и пошла после завершения процесса. Мне тогда набежало лет 14, и я плохо разбирался, что и как может произойти в такой борьбе между одетыми мужчиной и женщиной да ещё в грязи на земле. Но в кино всё можно. Ан – оказалось, что нельзя: через два дня после начала показа в Промке фильм сняли с проката и больше его нигде не показывали.

Один из двух архитекторов Промки, Левинсон, жил в доме, им построенном, в котором жил и я, на Кировском проспекте, 55. Теперь, говорят, там мемориальная доска весит, а в моё время я видел его живого, невысокого роста, с седыми патлами, вылезавшими из-под берета, как я теперь понимаю, несколько похожего на Эйнштейна. Я, играя во дворе, часто замечал его выходящим из парадного, а также его жену с немолодым, но гладким лицом, с седыми длинными волосами, забранными на затылок, с застывшей полуулыбкой на тонких губах с яркой помадой, элегантно одетую и отстранённо идущую к большим входным стальным узорным воротам. Дом наш резко отличался угловатым и лаконичным конструктивизмом от соседних помпезных и дореволюционно добротных домов, построенных архитектором Щукиным, о чём сообщали многочисленные мемориальные доски (Щукинскую родственницу я как-то поимел в нашем доме Левинсона – о символике этого события я предоставляю размышлять читателям). Ходили слухи, что в верхах были так недовольны проектом дома по Кировскому, 55, что Левинсона в наказание поселили в его же дом и запретили из него выезжать. Правда ли это, не знаю, но он там жил до своей смерти в 1968 году.

Нашей же семье проект дома Левинсона очень нравился, у нас была трёхкомнатная отдельная квартира, причём в ней не было смежных комнат, а все имели отдельный вход из прихожей, и после смерти моих дедушки и бабушки, с которыми я жил в одной комнате, я стал владельцем своей собственной комнаты, куда родители позволили мне с восемнадцати лет водить девушек, женщин и прочих существ женского рода. А сооруди Левинсон квартиру из смежных комнат, вся моя юношеская половая жизнь могла пойти по опасному руслу, как у Рокко с бабой, у которой образовалась мокрая спина. А так я следовал законам природы, и влажность у приводимых мною женщин образовывалась только в должном месте.

Но возвращаюсь к Промке. Там проводил ЛИТО Сергей Давыдов – ему я пожизненно благодарен за идею взять псевдоним, он мне доверительно сказал, что с фамилией Пельцман меня никто печатать не будет. Раз в неделю я исправно являлся в Промку и слушал стихи, читал сам и мечтал о славе. Это было одно из многих ЛИТО, куда я тогда ходил. Оно обладало одним неоспоримым преимуществом перед остальными – мне не надо было никуда ездить, а лишь пройти два квартала и ты – весь в поэзии. К Давыдову являлся длинный мужчина, который читал длинные стихи, специфика которых состояла в том, что на всех словах было проставлено неправильное ударение, причём нарочно. На слух эти стихи понять было невозможно, но читая их, я весьма дивился клинической последовательности этого поэта в искажении слов.

Был в Промке и танцевальный зал, куда я время от времени направлялся охотиться за самками. (Сначала я ходил на ёлочные представления, а, повзрослев – на палочные.) Девочку с танцев можно было вести прямо домой, играючи и гуляя – дом-то рядом.

На первом этаже Промки находился танцевальный зал, а на втором – оранжерея, в которой, помимо фикусов и цветов, стояли кресла для простых смертных – экзотика для того времени весьма редкая.

Мне было почти 18, я решил, проходя мимо Промки, зайти в оранжерею, посмотреть, не окажется ли там какая-нибудь хорошенькая девица. Обыкновенно оранжерея пустовала – народ пугался экзотики. А тут на моё счастье там сидела очаровательная миниатюрная блондинка и смотрела отсутствующим взором в учебник математики. Ей оказалось 22 года и училась она на кого-то, кому для свершения трудовых успехов требовались алгебраические уравнения. Я взялся её учить. Занятия проходили в столовой квартиры неподалёку, где она снимала угол. Там жила старая пара: хозяйка хоронилась на кухне, а хозяин, слепой мужик с огромной чёрной окладистой бородой – до тех пор я видел таких типов только в кино, – сидел во главе стола и смотрел на нас невидящими глазами. А мы под предлогом математики занимались практической сексологией. Мне постоянно казалось, что слепой старик притворяется и всё видит, но лицо его оставалось таким безэмоциональным, что видь он нас, у него бы точно потекли слюнки. Всё-таки мы скоро перебрались в более укромное место, к Промке отношения не имеющее, а потому о нём будет когда-нибудь сказано отдельно.

Помню серые короткие колонны Промки на стороне Кировского. Именно у них я повстречался со своей первой большой любовью, Л., после очередного с нею разрыва. Мы шли навстречу друг к другу, встретились глазами и прошли мимо, как чужие. Именно эта видимая простота – пройти мимо друг друга, вместо того, чтобы броситься в объятья, а именно этого мне хотелось, как и Л. (она позже, при очередном сближении, призналась мне в этом), – эта сложнейшая простота вдруг возникшей чужести людей, которые совсем недавно были так близки и влюблены, ужасная простота эта так глубоко резанула мне сердце, что потом отозвалась множеством стихов. И свидетелем тому была убогая колоннада Промки.

И последняя, самая радостная встреча-прощание уже с самой Промкой 17 ноября 1976 года – дождливым утром я ехал на такси в аэропорт, улетать в Вену, чтоб потом переехать в Италию, а затем, наконец, в Америку. Я смотрел в окошко на серое здание, серых людей, идущих мимо него серым утром, и я твёрдо знал, что больше я в Промку уже никогда не войду и даже не пройду мимо.