На мгновенье показалось, что всё обойдётся, Господь сумеет защитить. Но стоило вернуться мыслями к последнему разговору с Оддом, вспомнить злющий взгляд Силкисив и равнодушие Гудмунда, сердце оборвалось.

— Господи, я грешна… — теперь она говорила вслух. Спокойно, потому как ужас сковал и голос, и мысли. — Я замышляла, но не против мужа, во имя его… Но как он мог вообразить, что моя рука поднимется против младенца? Господи, кем он меня считает? Или это Силкисив нашептала? Силкисив… бесовская девка, разлучница.

Ей мало моего унижения. Мало знать, что, бывая в Алоди, Одд даже не вспоминает о моей постели. Решила сжить меня со свету. Чтобы наверняка. Чтобы муж не смог одуматься… Господи, если предсказание не лжёт и Одду суждено умереть от змеиного яда, то я знаю ту гадюку, что погубит его.

Господь мой… спаси Одда! Вразуми неразумного раба Твоего! На Тебя уповаю.

Она вновь прижала ладони к груди, с надежной глянула вверх. Над головой постылый бревенчатый потолок, и только.

— Господи… — прошептала княгиня, запнулась. — Сбереги Ултена. Пусть кульдей вернётся, пусть его не тронет ни стрела, ни меч, ни острое слово. Помоги служителю своему в дальнем походе, сохрани. Если задуманное нами сбудется, я возведу три храма в Твою честь и навсегда выжгу любовь к королю-язычнику из сердца своего!

Для словена встреча с Марой — не самое страшное. Есть другое, куда худшее наказание — изгнание из рода. Ведь человек — кто? Листочек на могучем древе своего племени, стоит сорвать с ветки, и погибнет. Он будет сохнуть, чернеть, в конце концов — скрючится в комок и обратится в прах.

Душа изгоя будет маяться до скончания времён, даже в Ином мире не найдёт приюта. Потому как Там, за чертой жизни, тот же род, он не примет отвергнутого живыми. Судьбы худшей, чем у изгнанного, не бывает.

Но порой кажется, что лучше быть изгоем, чем оставаться наполовину отвергнутым. Когда ещё не выгнали, но уже не принимают. Когда оставили у рода, но не в роду.

Именно так чувствовали себя алодьские дружинники, примкнувшие к отряду белозёрского князя. От осознания того, что воинство чужое, а «уродами» останутся лишь до прибытия в Новгород, легче не становилось.

Белозёрцы косились, отпускали обидные шуточки. И в дороге, и на привалах старались держаться подальше. Даже дичь, подстреленную Розмичем и Ловчаном, принимали неохотно. До готовки алодьских вообще не допускали.

А вот кульдея, несмотря на бабьи обноски и иноземное обличье, принимали охотно. Слушали рассказы о житии Христа и святых, подтрунивали как над равным. Кульдейская причёска — обритая наполовину голова и куцый хвост рыжих волос — вызывала у воинов особый интерес. Над раздвоенной бородой Ултена, больше похожей на рога, торчащие из горла, тоже похохатывали.

После того как Ултен рассказал белозёрским о диаволе и чертях, у которых рога, как у козлов, растут, его борода подверглась ещё более пристальному вниманию. Какой-то умник заключил, дескать, кульдей нарочно рога наоборот растит, чтобы с диаволом не перепутали. Только скотт шутку не оценил, обиделся.

Сама дорога, как и ожидалось, простой не была. Большую часть времени следовали по охотничьим тропам, вереницей. Иногда приходилось прорубаться сквозь густой лес, ведя лошадей в поводу, а счёт переправам через мелкие речушки ещё в первый день потеряли.

Редко выпадали им добротные, утоптанные дороги. Да и как «добротные»? Кочек и колдобин на них без счёту — только и успевай следить, чтобы лошадь ногу не повредила.

В селеньях дружину встречали неохотно и разместить всех по избам, конечно, не могли. Прокормить столько воинов селянам трудновато было. Осенний лес кормил куда щедрее. Отожравшиеся к зиме звери и птицы едва ли не сами под копыта бросались. Одного зайчишку Розмич голыми руками взял — тот нагло спал под кустом, к которому воин по естественной надобности отошёл.

Лошади тоже не жаловались — хоть летние денёчки и отступали под напором осенин, трава оставалась зелёной, сочной. Да и зерном лошадок подкармливали не скупясь. Князь распорядился отдельно.

На привалах для алодьских дружинников наступало время безделья, а вот белозёрцам ничегонеделанье только снилось. Пока одни готовили костры и ужин, другим приходилось сходиться в шутейных поединках. Князь Полат самолично гонял воинов, распугивая зычным голосом не только зверьё, даже лешаков и нечисть.

Розмич пристально следил и за самими поединками, и за князем — что-то было не так, а что — непонятно.

Бились Полатовы люди сносно, но слишком уж рьяно. Будто мечи в руки взяли не для того, чтобы воинский навык освежить, а дабы к настоящей битве приготовиться. Розмичу даже почудилось на мгновенье, не на вече князь идёт. И считаться с Олегом не словами хочет, а железом.

Но быть такого не могло. Ну совсем никак!

Олег Полату родич. Пусть не по крови, но всё-таки. Старшая Полатова сестра Олегу любимой женой приходится. И дитёнок от неё — Херрауд.

Родовые узы людей крепко связывают, до могильного камня. Сильной роднёй гордятся и хвастают, потому как такая не только в радости, но и в горести не оставит. На помощь придёт, только позови. Разногласия, если возникают, словами решать принято — неужто родня и не договорится?

А ещё все знают: дружина у мурманина Олега самая сплочённая и умелая. Выйти против неё меньшим числом только умалишённый самоубийца решится.

Так что напасть на Олега Полат никак не может.

Тем более о каком нападении можно говорить, если о приходе Полата в Новгород всем известно? Да и сам Новгород — не курятник посреди поля, а город с высокими, прочными стенами. В нём нынче и народа тьма: и Олеговы дружины, и Велмудовы, да и новгородские вояки никуда не делись.

Нет, воевать Новгород бессмысленно! А Полат совсем не дурак, понимает это получше Розмича. Что он со своей полусотнею против тысяч?

Но тогда в чём же дело?! В чём причина столь яростных учений? Показать союзникам свою удаль, прославить Белозеро в глазах ильмерцев и остальных?

Это как раз очень на истину похоже. Какой человек откажется от возможности похвалиться перед другими? Вон, даже смиренный монах Ултен и тот хвастает без умолку!

Чем дольше Розмич присматривался к Полату, тем чаще вспоминал Рюрика. Внешне Полат если и похож на отца, то только глазами. Зато повадками, умением держаться — вылитый Рюрик.

Тот же хищный оскал, если вставший против него поединщик напирает и теснит. Яростный рык, если противник сдерживает собственные удары, боясь причинить князю вред. Снисходительный кивок в ответ на предложение первым отведать походную стряпню. Высокомерный взгляд тому, кто намекнёт-де: в походе не так удобно, как в княжьих палатах — может, ещё лапника для подстилки порубить, чтобы тебе помягше было? И расчётливая, деловая строгость всем, кто вышел биться в потешных поединках.