Она смотрела на свои руки, все еще повисшие на краю стола. Она думала — интересно, когда они упадут. Она думала, сколько времени просидит так.

Когда Марвин в тот вечер вернулся домой — в семь тридцать, — он спросил ее, не случилось ли чего.

— Случилось?.. — переспросила Элина.

Сейчас она была уже красиво одета. Волосы ее были расчесаны и, как всегда, уложены, она была надушена, на шее — несколько ниток жемчуга, она даже потратила целый час, «делая себе лицо», как на обложке журнала. Это было «естественное» лицо бежевых, бронзовых и золотисто-розовых тонов — такой эффект достигался с помощью прозрачного грима, осторожно выжимаемого из тюбика; брови при этом оставались неподкрашенными, светлыми, как у очень белокожих детей или стариков на востоке. Под бровями и над самыми глазами был наложен светло-голубой тон, почти белый к краю глаз, чтобы они казались больше. «В таком лице главное — это, конечно, глаза», и ее глаза были прекрасны, как глаза женщины на портрете, старательно очерченные, с густыми ресницами, веки смазаны кремом, чтобы придать им более нежный и натуральный вид. Очень нежная, капризная кожа под глазами — не имеющая пор и потому легко уязвимая кожа, с которой надо быть очень осторожной, — была бледной, а скулы и кожа под ними сделаны чуть темнее: постепенный переход тонов и полутонов подчеркивал изящество черт. И, наконец, губы… Покрытые тонким, как налет, слоем прозрачной помады, они цветом напоминали натуральные губы и, однако же, были искусно защищены.

Элина знала, что никогда еще не была так хороша. Однако, пока она трудилась над своим лицом, наблюдая за тем, как оно меняется, превращаясь в такое вот лицо, ироничное, отстраненное сознание того, что она сама создает свою красоту, портило ей все удовольствие. Она переводила взгляд со своего отражения в зеркале на лицо модели на обложке — безымянной модели с лицом более худым, чем у Элины, лицом с таким строением, которое позволит ему дольше не стареть — и ей даже начало казаться, будто она видит в глазах молодой женщины то же злорадное сознание, что все сделано ей самой, ту же жестокую, поистине смертоносную иронию. Женщина как бы говорила: «На самом-то деле это не я».

Покончив со своим лицом, Элина прочла в журнале набранную курсивом колонку о «естественном» лице и соответствующие пояснения: «Разработанное для американских женщин Анри Батистом, ныне директором «Дома Моро», это лицо, по мнению редакторов, вносит еле уловимые, но существенные изменения в знаменитое «голое» лицо, которое было модно в прошлом сезоне, — оно перечеркнуло все традиции, но на практике часто производило разочаровывающее впечатление».

К тому времени, когда Марвин приехал домой, Элина столько раз смотрелась в расставленные по дому многочисленные и разнообразные зеркала, что уже перестала казаться себе необычной. Но Марвин, уставившись на нее, спросил:

— Ты уверена, что ничего не случилось? Ты ничем не огорчена?

— Ничем, — виновато ответила Элина.

Они проводили этот вечер вне дома. Один из нью-йоркских компаньонов Марвина, работавший с ним более двадцати лет, находился по делам в Детройте, и они должны были встретиться с ним в Детройтском клубе. Это было помечено у Элины в календаре. Туда должна была приехать еще одна пара, их друзья, если они смогут оставить сына, студента Мичиганского университета, вот уже несколько недель болевшего дома, — впрочем, весьма сомнительно, чтобы Карлайлы все же оставили его одного. Их сын частенько совершал пиратские набеги на отчий дом в Блумфилд-Хиллсе и вывозил ковры, произведения старины и все, что можно продать, так как ему и его дружкам этой осенью требовалось немало денег, ибо цена на наркотики вдруг почему-то подскочила… А сейчас он прибыл домой, чтоб полечиться от какого-то нервного расстройства, — Элина слышала об этом от нескольких людей, включая саму миссис Карлайл, чья версия была наиболее полной и наименее сентиментальной. И вот теперь Марвин, который любил посплетничать и покачать головой по поводу неприятностей, выпавших на долю его друзей, переодеваясь, пересказал всю историю Элине. Она сидела и рассматривала замысловатую лампу, которую до сих пор ни разу толком не видела, лампа была медная, с мраморной подставкой; составлявшие ее три колонки при более внимательном изучении оказывались вытянутыми изображениями птиц или змей в перьях, их тела были изящно выгнуты, и верхняя часть лампы покоилась на хрупком основании из их голов. Абажур был сделан из хрусталя, такого тонкого, что он производил впечатление шелковистой ткани; он раструбом уходил вверх и был по крайней мере футов трех высотой.

— Мне лично кажется, — с сочувственным смешком заметил Марвин, — хотя я, конечно, ни слова не сказал об этом Джону, — что, если их сыну станет лучше, я имею в виду, если он придет в себя, им бы не следовало уезжать из дома. Я просто не понимаю тут Джона. Ведь совершенно ясно: чем хуже чувствует себя этот малый, тем меньше вероятности, что он может попасть в беду…

Элина согласилась.

Но Карлайлы все-таки приехали в клуб — только на полчаса позже, — и мистер Карлайл выглядел прекрасно. Он показался Элине куда моложе, чем ей помнилось, — возможно, конечно, что она путала его с каким-то другим приятелем мужа. Он оживленно включился в беседу о новых агентствах, где можно нанять охрану, и о том, как они потрясающе процветали в 1971 году. Сейчас в одном только Детройте было свыше ста таких агентств, словом, нынче стало больше частной полиции, чем городской. Мистер Карлайл, который был либо каким-то банкиром, либо юристом при банке, убежденно заявил, что частные агентства по защите граждан будут играть чрезвычайно важную роль — это не просто средство, наскоро придуманное после бунтов или объясняемое ростом преступности, а нечто совершенно естественное, необходимое потребителям, как теперь, так и в будущем. Нью-йоркский компаньон Марвина, мистер Батлер, заявил, что он противник такого рода частных агентств, которые порою пользуются в своей работе весьма сомнительными методами, однако вынужден признать, что не мог бы жить в Нью-Йорке, в своей квартире, без личной охраны. Миссис Карлайл, женщина с волосами огненного цвета, вторая жена своего мужа и все равно на десять лет старше Элины, заявила, что она благодарна судьбе за то, что они живут в Блумфилд-Хиллсе, где нет надобности в охране.

— Пока нет, — пошутил ее муж.

Миссис Карлайл взглянула на него с наигранной ненавистью, как бывает при светской беседе.

— Нам всем следует приобрести акции какого-нибудь из этих агентств и стричь купоны, — ухмыльнувшись, заметил Марвин. — Я предсказываю, что у всех нас через несколько лет будет частная охрана, мы никуда не сможем выйти без двух телохранителей в штатском. Так и будем шагать по трое в ряд. Так что уж лучше вложить денежки в это дело прямо сейчас.

Все рассмеялись, считая, что он шутит.

Разговор перешел на другое; Элина обводила взглядом лица, сознавая, что одержала над собой победу, раз сидит здесь, собранная и естественная. Зал, где они ужинали, был большой, рассчитанный на много народу, но каждый столик был изолирован от других, красиво накрыт — в центре стояла ваза со свежими розами, а вокруг приборы, рюмки, бокалы для воды, подставные тарелки, которые тотчас уберут и заменят, как только начнется ужин. За каждым столиком, как и за этим, люди сидели, слегка пригнувшись вперед, и весело улыбались друг другу, словно в каждой группе происходило что-то, невидимое для остальных, словно все ждали подарка, или благословения, или намека на вечное спасение — и все лишь потому, что они тут сидят и оживленно беседуют. Элина понимала, что находиться здесь — почетно и, не будь ее, на этом месте сидел бы кто-то другой; пустота не дает покоя, пустое место за этим круглым столиком было бы признанием поражения, того, что человек смертен. Элина не была уверена, что важно, кто тут сидит, — важно, чтобы кто-то сидел, и она гордилась тем, что так хорошо справляется. Розы на каждом столике, дорогие изысканные лампы, подлинники на стенах ресторанного зала, множество красивых молодых женщин за разными столиками — все это не просто предметы, занимающие место, а предметы, имеющие таинственный, сакральный смысл… Элина сознавала, что лицо ее оживлено, поистине светится интересом, — это должно очень льстить троим мужчинам и даме, сидящим за одним с ней столиком.