Через пару дней мы смогли уже ее выписать из больницы без лечения дома гормонами, «прописав» баловство и проказы под присмотром родителей, правда, так, чтоб об этом никто не догадывался. Представляю, какая ждала меня участь, если б кто-то сказал бы об этом главврачу.

Уходя, Поленька стала корчить нам рожицы и под смех всех детей отделения бросилась к своей, тоже смеющейся, маме на шею, обняв крепко ее при всех нас.

А когда через несколько лет довелось мне прочесть книгу Нормана Казенса про то, как его вылечил смех от практически неизлечимого тогда коллагеноза, я невольно припомнила девочку с голубыми глазами-озерами и ресницами на пол-лица, маленькую проказницу и баловницу, пострадавшую из-за веселого нрава.

После этого я поняла, что чем чаще у наших детей настроение будет первоапрельским, тем счастливее станет их жизнь.

По подсчетам ученых, здоровый дошкольник улыбается или смеется триста раз каждый день, выражая нам этим свою благодарность и радость лишь только за то, что мы есть у него, что он нам доверяет, что он любит нас так, как не любит никто.

Так давайте же и мы ему сообщать своим смехом и своей улыбкой, что и нам тоже уже никак не прожить без него в этом мире, где он самый прекрасный ребенок.

* * *

По дошедшим до нас сведениям, знаменитый математик и мудрец Древней Греции Пифагор придавал настолько большое значение смеху, что по манере смеяться пытался даже определить характер человека. Чтобы попасть в основанную им знаменитую в те времена школу, новичок наряду с другими испытаниями должен был пройти также испытание смехом. Причем это было практически заключительным испытанием, после которого уже выносилось окончательное решение. Лишь только тот, кто с достоинством мог переносить все, что поднимало его на смех, и смех над собой окружающих, становился учеником знаменитого грека. Причем все ученики Пифагора были представителями самых знатных аристократических семейств. Но даже они умели держать себя в руках во время насмешек над собой.

Может быть, и есть смысл современным родителям перенять у них этот опыт, чтобы не раздражаться по поводу шалостей и баловства, а смеяться с детьми над самими собой, начиная свой день так, как принято было в школе ученого, со слов «…какие дела тебе день приготовил?» – и задавать себе те же вопросы перед отходом ко сну, на которые обязан был отвечать каждый вечер любой ученик: «Что я сделал? Чего я не сделал? И что мне осталось?»

И конечно же в этих вопросах фигурировать должен ребенок. Основная часть их должна все-таки быть у родителей связана с ним.

Что я сделал, чтобы мой ребенок смеялся? Чего я не успел для этого сделать? Что осталось еще предпринять, чтобы мой ребенок наслаждался весельем и радостью?..

Она даже вошла ко мне в кабинет с опущенными глазами и таким жалко-виноватым видом, что у меня что-то вздрогнуло внутри. Зато мама ее, молодая женщина лет тридцати, напоминала собой воинствующего материалиста, со скоростью баллистической ракеты рождая бесконечные упреки и обвинения по поводу поведения своей нерадивой дочери, постоянно позорящей ее при общении с другими людьми. Но прежде чем я поняла в чем, меня все больше и больше поражал этот странно-необъяснимый контраст между видом мамы и дочки – цветущая, как яблоневый сад, пышущая здоровьем женщина и маленькая хилая девочка, напоминающая собой чахлое деревцо.

В конце концов, услышав мое повторяемое уже десятки раз приглашение сесть, женщина по-хозяйски развалилась в кресле, а девочка, так и не поднимая головы, извиняюще-робко присела на краешек стула, готовая в любой момент, по первому приказанию, видимо, соскочить с него, анемичная, бледная и покорно забитая беспрерывной вербальной агрессией своей матери.

А из уст ее мамы, как снаряды, вылетали слова о ее тяжкой доле, о том, как несчастна, и о том, как ей в жизни не повезло: у нее дочь – левша, а вернее, упрямая и невоспитанная, делающая все ей специально назло, чтоб позлить, наслаждаясь «победой».

Девочка продолжала упорно молчать, слушая обвинения мамы в свой адрес. Но я видела, сидя с ней рядом, как дрожит ее хрупкое тельце, как сжимает она, будто бы в исступлении, свои тонкие детские пальчики и пытается как-то сдержать свои слезы.

Что же все же случилось? И при чем здесь левша? Оказалось, все очень банально.

Лиза в этом году первоклассница. Она в лучшей гимназии города. Учится у прекрасной учительницы, у которой такие заслуги, что навряд ли их все перечислишь. Но учительницу Лиза лишь раздражает, как теперь, впрочем, также и маму. Она пишет не правой, а левой рукой, да еще так коряво, что стыдно сказать. Переучиваешь ее – она не хочет. Твердит всем: левой – легче, вот и весь разговор. И стыди ее или же нет, будет делать по-своему, да еще плакать, будто бы оскорбили ее.

– А зачем же ее переучивать?

– Чтоб была, как другие, чтобы не выделялась этой неполноценностью среди других. Правда, в классе у них еще трое детей с этой же патологией. Но они почти все уже переучились, а вот Лиза – никак.

– А кто их переучивает?

– Ну конечно учительница, кто же еще, а родители ей помогают.

– Но сейчас же уже запрещается «переучивать» таких детей. Уже с 1985 года. Причем это в России. За границей давно.

– Но учительница объяснила, что всю жизнь «укрощала» строптивых левшей. И все благодаря ей чего-то добились в своей жизни, похожими став на других. Так что Лиза моя вовсе не исключение.

– А про Жанну д’Арк Вам она говорила?

– Но при чем же здесь Жанна д’Арк?

– Потому, что ее обвинили во всем только из-за того, что была леворукой.

– Я не знала об этом.

– Теперь будете знать.

Мама девочки не поняла мою реплику, зато все понимала, что нужно учительнице, чтобы вновь заслужить себе новое звание, демонстрируя всем укрощенных детей.

Укрощенных и выдрессированных для шоу жизни. Укрощенных, но только какою ценой?

Стоит ли вообще эта цена адаптации к нашему праворукому миру подобных потерь, хотя б школьных неврозов у этих ни в чем не повинных детей? Ну а если даже и «повинных», так только в том, что почему-то современная выкройка нашего мира правшей не в состоянии еще скрыть их недостатки фигуры нестандартными складками или воланами. В том, что их «аксессуары» к сшитым все-таки жизнью нарядам своей неповторимостью и необычностью не привлекают нас, а раздражают. И причем раздражают веками.

И левшам в прежние времена оставалось лишь только следовать формуле «или – или»: или стать таким, как все другие, не выделяясь из ровной шеренги своих современников, по их образу и подобию, или же подвергаться кострам инквизиций людских суеверий.

И это было действительно так: во всяком случае, в Средние века в Европе. Ведь до сих пор главная версия сожжения Жанны д’Арк – это ее «ведьмовство», потому что она была леворукой, а левая рука считалась «плохой», «рукой дьявола» и только правая «хорошей». Так что левшам нередко и в самом деле приходилось расплачиваться за свою непохожесть собственной жизнью.