Лишь звезды были свидетелями того, как мы с Донной целовались, сжав друг друга в долгом и страстном объятии: мы оба знали, что этот раз может стать последним.

К полудню 21 февраля 1990 года я должен был спать уже час, но вместо этого продолжал вглядываться в темноту комнаты, и даже снотворное не помогало. Я слышал, как где-то открываются и закрываются двери, слышал тихие разговоры и все усиливающийся кашель Джей-Оу. Я не мог себе представить, как он собирается скрыть его от врача, и молился, чтобы это не привело к задержке.

Но не звуки мешали мне заснуть. Налицо был типичный «синдром последнего полета». Я уже переживал подобное во Вьетнаме. Там последний вылет ничем не отличался от 133 предыдущих, но оттого, что он был последним для меня, все мои страхи увеличились десятикратно. Я прокладывал пилоту курс к объекту, который мы должны были разведать, и воображал, что каждый вьетконговский стрелок в Южном Вьетнаме держит мой шлем на прицеле. Теперь я подозревал, что все жучки, глюки и гномы в железе и программах «Атлантиса» в заговоре и хотят лишить меня жизни в полете STS-36. Меня ожидали отказ двигателя SSME, пожар вспомогательной силовой установки APU и турбонасос, готовый разлететься на миллион обломков. Мое сердце содрогалось от мощных глухих взрывов. Адреналин в венах поедал наркотик снотворного, подобно пакману из компьютерной игры, поглощающему свои точки.

Я встал, включил свет и уселся за стол. Я написал письмо Донне и детям:

21 февраля 1990 г., 12:22.

Дорогие мои Донна, Пэт, Эми и Лаура!

…У меня нет никаких предчувствий относительно этого полета. Я рассчитываю вернуться домой, чтобы мы могли отправиться в Нью-Мексико за своей новой мечтой. Но невозможно отрицать опасность. Она очень велика, намного больше, чем в любых других полетах, в которых я участвовал. И все же я верю, что именно для этого я был рожден на свет… Если Господь намерен призвать меня, то, прежде чем я уйду, я хочу сказать тебе, как сильно я тебя любил. Я не всегда показывал это, но я люблю тебя всем сердцем и душой. Ты – первый и самый большой подарок, который Господь дал мне. Дети – второй. Есть и много других – мое и твое здоровье, здоровье детей, мои мечты и крылья, чтобы превратить их в реальность. Я хочу, чтобы ты и дети помнили об этом. Уму непостижимо, сколько счастья выпало на мою долю. Никто не должен думать, что Бог жесток, забрав меня в эту минуту. Большинство людей и близко не подошли к той степени самореализации, как посчастливилось мне.

Затем я написал отдельное письмо маме:

21 февраля 1990 г., 12:47.

Дорогая мама!

Я просто хочу сказать тебе в последний раз, как сильно я любил тебя и папу. Вы были источником моей смертной жизни и наполнили ее великой любовью.

Пожалуйста, не скорби о моей смерти. Мои мечты сбылись тысячекратно, и я умер, делая то, что любил, – летая!

Твой 91-й псалом был прекрасен – спасибо, что ты дала его мне и столь усердно молилась обо мне. Хотя в горе ты можешь подумать, что Господь не выполнил обещаний этого псалма, я думаю, что Он сделал все замечательно точно. Он исполнил каждое его слово.

Пожалуйста, продолжай молиться обо мне, как и я буду о тебе. Надеюсь, Бог позволит мне вновь встретиться с отцом. Я так много хотел бы сказать ему. Скажи также Тиму, Пэту, Чипперу, Кэти и Марку, что я всех их любил и что желаю им всех благ, о которых только знаю. Я люблю тебя, мама!

Я сложил оба письма и засунул в карман комбинезона, в котором летал на T-38. Он был упакован в пакет, оставленный до возвращения из полета на авиабазе Эдвардс. Если я не вернусь и не заберу письма сам, я знал, что они попадут к Донне и маме. Я забрался в постель, и где-то в послеобеденный час неглубокий сон все-таки пришел ко мне.

Проснувшись, я узнал плохую новость: наша миссия отложена на 48 часов. У Крейтона диагностировали инфекцию верхних дыхательных путей. Впервые со времен «Аполлона-13» космический полет был отложен из-за болезни члена экипажа. То, что Джей-Оу заболел, не удивило меня – мы все были измучены. Неделя в карантине в Центре Джонсона со сдвигом фаз суточного цикла была совершенно невыносимой, а таблетки снотворного не давали хорошего, восстанавливающего сна. Я был уверен, что вся наша иммунная система пошла враздрай.

Чтобы инфекция Джей-Оу не перекинулась на остальных, его переселили из апартаментов для экипажа в неиспользуемое помещение по соседству. Он оказался в карантине внутри карантина. В шесть часов утра, когда у нас был ужин, все мы надели маски-респираторы и пошли отнести ему его порцию. Его комната представляла собой бывшее хранилище скафандров эпохи «Аполлона» с ярко-белыми стенами и потолочным освещением из множества ярких люминесцентных ламп. За исключением небольшого стола, кресла и кровати, она была пуста. Джей-Оу сидел за столом в этом ярком свете, подобном излучению сверхновой, сильно напоминая старого астронавта из финала фильма «2001: Космическая одиссея». Мы пожелали ему скорейшего выздоровления, но никто не захотел к нему приблизиться. Мы поставили поднос с едой на пол, с помощью метлы с длинной ручкой подтолкнули его поближе к столу и быстро убрались из комнаты. Джей-Оу хрипло рассмеялся нам вслед.

Болезнь Крейтона оказалась лишь началом. Джон Каспер также почувствовал себя плохо и начал принимать лекарства, и Дейв Хилмерс вскоре последовал за ним. Затем во время совещания один из астронавтов группы поддержки выбежал из комнаты, потому что его тошнило. Гостиница экипажей внезапно стала местом высокой биологической опасности. Санперсонал облачился в закрывающее все тело скафандры, чтобы очистить помещение от вирусов. Врачи потребовали от всех нас образцы мочи и кала. Я попытался проигнорировать этот дурацкий запрос, но не смог ускользнуть. Вернувшись в комнату после совещания, я обнаружил, что доктора Фил Стапаняк и Брэд Бек оставили мне нехилую напоминалку – сладкий батончик внутри контейнера для образцов. В следующий раз мне пришлось воспользоваться баночкой от молочного десерта. Когда я откладывал порцию экскрементов для контейнера поменьше, я просто застонал на пороге ванной комнаты: «Этого в инструкциях не было!»

Я засунул смердящий контейнер в пластиковый пакет и выбросил в мусорный ящик. В нем уже было больше медицинских отходов, чем на пляже в Нью-Джерси: испачканная ткань, другие емкости для сбора кала, упаковки антибиотиков и противоотечных препаратов, а также пустая бутылочка противодиарейного средства. Экипаж STS-36 состоял из ходячих развалин.

Лишь мы с Пепе не заболели, и я молился, чтобы так оно и осталось. Если вирус медленно, но верно подкосит каждого из нас, это может вызвать значительную задержку. А если я получу инфекцию последним, то окажусь в итоге крайним. Я представлял себе, что меня снимают с полета и какой-то запасной эмэс занимает мое место. Ко мне вернулась моя старая паранойя – страх, что за несколько часов до старта меня снимут с полета. Невзирая на то, что для меня это был мой третий полет, что мой значок астронавта не мог стать более золотым и что я до чертиков боялся, я нуждался в полете, как героиновый наркоман – в своей дозе. Чтобы удержать шпателем мой язык при осмотре горла, врачам пришлось потрудиться.