– А ну, как наши молодые фордыбачить станут? – высказал сомнение Муромский.

– Признаться, с этой стороны я никаких препятствий не вижу, – усмехнулся Берестов. – Мой ждет не дождется, чтобы я его женил. А ваша Лиза, на мой взгляд, непременно должна будет в него влюбиться. Надобно только почаще возить их друг к другу в гости, а время и природа все сладят…

– И то верно. Ну, с Богом! – Григорий Иванович поднял рюмку, они чокнулись, выпили, а потом поднялись и, обнявшись, трижды поцеловались.

По возвращении, проходя через гостиную, Берестов позвал сына:

– Зайди ко мне, Алеша.

В кабинете Иван Петрович закурил трубку и, немного помолчав, сказал:

– Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает?..

– Нет, батюшка, – отвечал почтительно Алексей, – я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары. Мой долг – вам повиноваться…

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Иван Петрович, – вижу, что ты послушный сын, это мне утешительно… Не хочу ж и я тебя неволить – не понуждаю тебя вступить… тотчас… в статскую службу. – Он выпустил огромный клуб дыма. – А покамест намерен я тебя женить.

– На ком это, батюшка? – спросил изумленный Алексей.

– На Лизавете Григорьевне Муромской, – отвечал Иван Петрович. – Невеста хоть куда, не правда ли?

Алексей пожал плечами, развел руками.

– Батюшка, я о женитьбе еще не думаю…

– Ты не думаешь, так я уж за тебя все обдумал и передумал!..

Алексей ошеломленно молчал. Наконец, с трудом выдавил:

– Воля ваша, батюшка, но… Лиза Муромская мне вовсе не нравится!

Иван Петрович закашлялся, сел прямо, сказал с напором:

– После понравится. Стерпится – слюбится.

Уставясь в пол, сын упрямо пробурчал:

– Я не чувствую себя способным сделать ее счастие…

– Не твое горе – ее счастие.

– Как вам угодно, а я не хочу жениться и не женюсь!

– Что?!.. – Иван Петрович поднялся. – Так-то ты почитаешь волю родительскую… Добро! Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как Бог свят, продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю! Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться!..

Алексей вышел из кабинета и так хлопнул дверью, что Иван Петрович вздрогнул, а потом удовлетворенно ухмыльнулся…

Вечером, при свече, в своей комнатке наверху, Алексей писал письмо любезной своей Акулине, поспешно и не глядя тыкая гусиное перо в чернильницу. Он очень волновался, иногда вскакивал с места, делал шаг-другой по тесной комнатке – и вновь бросался к столу. Слезы текли по его щекам. Вот он отбросил перо, уронил голову на руки и… заснул мгновенно, как это часто случается с молодыми людьми от сильных душевных переживаний.

И приснился ему чудесный сон!..

Он увидел себя посреди золотого хлебного поля, по которому он двигался, широко и сильно взмахивая косой. На нем была широкая полотняная рубаха, на ногах – лапти и порты из мешковины. По тропинке к нему бежала Акулина с узелком в руках. Она подала ему крынку, он с жадностью припал к ней и стал пить холодное молоко, заливая подбородок и грудь. Потом утерся рукавом, обнял Акулину и крепко поцеловал ее в губы…

Алексей очнулся за столом.

Свеча сгорела. В окна сочился рассвет. Вспыхивали зарницы, пошумливал отдаленный гром. Надвигалась гроза.

Алексей поспешно перечел письмо, вложил его в конверт – и бросился вон…

Гроза расходилась не на шутку. Молнии прорезывали небо там и сям, скрипели под ветром деревья, смерчи взметывали столбами обветшалые листья.

Алексей углублялся в чашу дерев, движением стараясь заглушить смятение души. Он шел не разбирая дороги. Сучья поминутно задевали и царапали его, ноги вязли в раскисшей глине, он скользил и едва не падал – но ничего не замечал. Наконец достигнул он знакомой полянки, со всех сторон окруженной лесом. Вот и поваленное дерево, и бочажок. Алексей остановился, тяжело опустился на холодный дерн и долго сидел неподвижно, взирая на замутившуюся поверхность озерца, на беспокойное кружение по воде нескольких поблеклых листьев, на замершую жизнь в бездонной, темной глубине.

Зашумели по вершинам первые капли дождя, пали на воду.

Алексей поднялся, достал письмо, вложил его в заветную расщелину и побрел прочь под косыми струями дождя…

Яркое утреннее солнце освещало подмоченный листок. Лиза с волнением читала письмо Алексея, еле разбирая расплывшиеся слова.

«Милая Акулина, душа моя!» – слышался ей ласковый голос любимого. – «Настал час решить нам свою судьбу. Сегодня батюшка, грозя проклятием и разорением, повелел мне жениться на барышне вашей Лизавете. А я люблю только тебя, ангел мой, потому готов принять всякое будущее. Пойдешь ли ты со мною, душа моя?..»

Алексей, нетерпеливо погоняя коня, во весь опор сказал по дороге из Тугилова в Прилучино. И вместе с ним летели слова его письма к Акулине:

«…Я предлагаю тебе руку и сердце навеки, никого мне больше не надо. А жить мы будем своими трудами, и Бог нам в помощь! Желанная Акулина! Ответь мне „да“, никого не бойся, ни отца, ни людей, и ты сделаешь счастье всей моей жизни!

Навеки твой Алексей Берестов.»

– Дома ли Григорий Иванович? – спросил Алексей, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского дома.

– Никак нет, – отвечал слуга. – Григорий Иванович с утра изволил выехать.

– Вот досада… – пробурчал Алексей. В это время из дома донеслись звуки фортепиано. Алексей прислушался.

– А барышня, как я понимаю, дома? Это ведь Лизавета Григорьевна музицирует?

– Оне-с, – с гордостью ответил слуга.

Алексей спрыгнул с коня, отдал поводья в руки лакею и взбежал на крыльцо. Перед тем, как войти в дом, мелко перекрестился. И вдруг замер: сквозь музыку расслышались знакомые слова Константина Николаевича Батюшкова, посланные Берестовым Акулине еще в пору обучения ее грамоте.

Я помню голос милых слов,

Я помню очи голубые,

Я помню локоны златые

Небрежно вьющихся власов.

Моей пастушки несравненной

Я помню весь наряд простой,

И образ милой, незабвенной

Повсюду странствует со мной…

Алексей вошел… и остолбенел!

Лиза… нет, Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед фортепиано спиною к дверм и пела романс, сочиненный, очевидно, ею самой на полюбившиеся слова. Листок со стихами лежал перед нею на пюпитре. Она была так занята игрой и пением, что не слыхала, как вошел Алексей.

Вот она закончила, обернулась, и – ах! – вскрикнула, вскочила и хотела убежать. Алексей бросился к ней, обнял, стараясь удержать.