Одно потянуло за собой другое — в прессе сообщали статистические данные о докторах-иммигрантах: за десять лет в Америку массовым потоком ринулось их 35 тысяч из Индии и Пакистана, 27 тысяч из Филиппин, тысячи из Мексики, с Карибских островов, из Румынии, Польши, России, Италии, Испании — всего около ста тысяч. Они — это мы — составляли уже 26 % всех докторов страны. Проверка дипломов, сдача экзаменов, устройство в резидентуру и на работу — всё это превратилось в громадную отрасль медицинской индустрии страны. И трудно было рассчитывать, что в этой индустрии всё будет делаться по законам — всегда найдутся люди, которые захотят нагреть руки там, где вращаются большие суммы. И пошло раскрытие разных нарушений, после чего общая репутация иностранных докторов в стране пошатнулась.

Лёжа и скучая в госпитале, я следил за этими новостями и всё больше задумывался: стоило ли мне искать новое место в моей ситуации? Горький опыт убеждал, что ждать понимания, сочувствия, помощи и даже просто доброжелательства было напрасно. Если я и смогу поправиться, чтобы работать, то мне опять предстояло пробиваться в ортопедию в одиночку. А надежд на успех практически не оставалось.

После госпиталя меня ещё долго продолжали лечить уколами сверхновых мощных антибиотиков. Ирина делала их по инструкции доктора Розенблюма. Каждый день, вернувшись с работы, она доставала из холодильника шприц с лекарством, а я безропотно подставлял зад — хоть и болезненно, но лучше, чем валяться в госпитале.

С исколотым задом я ходил на визиты к Розенблюму. Дорога шла через Центральный парк. Идя по его аллеям, я думал и думал: мне пятьдесят три… сколько осталось жить и как этот остаток жизни организовать?.. В учебниках написано, что средний срок выживаемости после эндокардита — пять лет… тогда нет смысла биться об лёд на такой короткий остаток… Ирина оказалась права: в своём упорном энтузиазме я переоценил свои возможности… моя продуктивность доктора-хирурга упала почти до ноля: я выполнял только второстепенную вспомогательную работу… Конечно, по Станиславскому, и большой актёр может играть маленькие роли… но ведь ни один большой актёр не станет исполнять только маленькие роли… Мои теперешние обязанности были адекватны выходным ролям с текстом «кушать подано»… это не продуктивная работа, не моё амплуа… но что теперь моё амплуа?., грустно…

Таскаясь по аллеям парка, я принимал решение: мне нужно отказаться от мысли опять встать активным хирургом к операционному столу — если сумею получить лицензию на практику, стану перебиваться чем-нибудь вроде работы дежуранта в неотложном отделении какого-нибудь из небольших госпиталей. И так доживать свои положенные годы, сколько их осталось. Всё неясно…

В те дни, под горячую руку тоски и разочарования, я выбросил привезённые книги по ортопедии с дарственными надписями авторов. Авторы были знаменитые русские и европейские учёные, и жалко было расставаться с их книгами и автографами, но — зачем они мне были теперь?

Позвонил Ричард Мэрек, мой издатель:

— Владимир, как ты себя чувствуешь? Я закончил редактуру и ожидаю успех книги.

Я поехал в издательство для подписки рукописи.

— Владимир, как ты хочешь назвать книгу?

Подбирать название книги, это как давать имя ребёнку — очень сложно.

— Я хотел бы назвать её просто — «Русский доктор».

— Русский доктор?.. Что ж — это звучит привлекательно для читателя (у издателей первая мысль — как книгу продать). Теперь пиши предисловие и приноси.

Как раз в ту пору я получил письмо от моего неудавшегося соавтора Ховарда. Он требовал с меня деньги и грозил судом, если их не получит. Ховард писал, что потратил на работу со мной больше года, отказываясь от более выгодных проектов его собственных книг, которые сулили ему большие доходы. По его объяснениям, он это делал из любви ко мне. Он сообщал, что понёс большие расходы, разъезжая на такси в поисках издателя и часто принимая меня у себя дома. Он подсчитал всё до последнего цента, даже — сколько я выпил у него чашек кофе. Получалось, что я должен ему десять тысяч долларов.

Это меня взбесило. Многие люди в Америке обожают судиться по каждому поводу гражданским судом, и иногда это тянется годами. Я верил, что и он способен. Но такая перспектива вовсе меня не радовала. В состоянии бурного ража я написал ему резкий ответ. Даже Ирина посчитала, что это — слишком. А уж если Ирина так думала, то мне пришлось проконсультироваться с моим другом-юристом Элланом Графом. Он знал о моей болезни и разговаривал со мной по-дружески осторожно:

— Владимир, его письмо, конечно, свинство. Но с такими людьми приходится быть осторожным в ответах. Лучше я сам напишу ему на профессиональном языке. Ты ведь ничего с ним не подписывал и не обещал, так что у него нет юридических оснований требовать от тебя деньги. Не волнуйся — он отстанет от тебя.

И вот — взрыв бешенства дал неожиданный толчок писательским способностям, я сразу нашёл первую фразу и написал предисловие: «Американцы считают, что все русские — коммунисты, а русские думают, что все американцы — миллионеры. И те и другие мало знают друг о друге. Я уехал из России 48-летним преуспевающим хирургом, но я не был коммунистом…»

Довольный предисловием, я отвёз его Мэреку и заговорил с ним о возможности издать приключенческий роман из жизни русского хирурга, лечившего советских правителей. Мэрек отнёсся к этому скептически:

— Зарабатывать на жизнь литературным трудом в Америке почти невозможно. Тем более писателю, пишущему на русском языке.

Привлечь внимание американских читателей русскому писателю нелегко, надо уметь находить верную тематику и выражать её в понятном им ключе. И прежде всего, меня должен переводить хороший переводчик, которому я сам должен платить. Ещё один тупик!

Упираясь мыслями в непреодолимые препятствия, я стал думать: может быть, Ирина была права, когда плакала ночью в начале моей болезни, — не слишком ли я люблю Америку? Да, Америка дала нам прибежище, но она же и отвергала всё, что я ей предлагал: мои познания, моё умение, мою любовь…

Я решил, что надо на время оторваться от Америки. Куда? Конечно, только в Израиль — своими глазами увидеть Страну Обетованную. Мне как лекарство нужны были положительные эмоции, и я был уверен, что получу их от встречи со страной, которой так много интересовался, читая Библию и следя за её героической борьбой за существование. К тому же у моего друга доктора Миши Цалюка, парторга из поликлиники, где я работал последний год в Москве, наступал день 60-летия. Перед нашим расставанием я обещал ему, что во что бы то ни стало приеду в Израиль на его юбилей.

Ирина не могла оставить работу и не так стремилась в Израиль, я полетел туда один.

Боинг-747 израильской авиакомпании «Эль-Аль» приближался к Тель-Авиву со стороны Средиземного моря.

По радио торжественно объявили: «Подлетаем к берегам Израиля». Заиграла бодрая еврейская музыка, которую я привык много лет слышать в передачах «Голос Израиля» ешё в Москве. Я прильнул к окошку: впереди полоса берега. Больное моё сердце забилось учащённо, и на глаза навернулись слёзы — думал ли я раньше, что увижу эту землю!