милое, неизменно родное лицо, которое он знает всю жизнь и поэтому не способен описать так, чтобы его мог узнать посторонний, и сам он никогда не узнал бы его, если бы ему кто-нибудь описал, но сейчас оно деловито-спокойно и даже чуточку невнимательно, а возгласы, возгласы — это только старая, укоренившаяся привычка твердить одно и то же: «Ты не умывался!» — и, даже не остановившись посмотреть, идет ли он за ней, тут же пошла вверх по лестнице и в ванную, и уже повернула кран, и сует ему мыло в руки, и стоит с полотенцем в руках, — такое родное лицо со своим родным выражением, которое в течение всей его жизни появлялось у нее всякий раз, когда он делал что-то, что еще на шаг отдаляло его от младенчества, от детства: когда дядя подарил ему шотландского пони, которого кто-то научил прыгать через препятствия высотой восемнадцать и двадцать четыре дюйма, и когда отец подарил ему первое и настоящее, стреляющее порохом ружье, и в тот день, когда грум привез на грузовике Хайбоя и он первый раз сел на него, а Хайбой встал на дыбы, и ее вопль, и спокойный голос грума: «Хлестните его покрепче по голове, когда он такие штуки вытворяет, вы что же, хотите, чтобы он повалился на спину и придавил вас?» — ну, просто это лицевые мускулы по невнимательности, уступая привычке, складываются в прежнее выражение, вот как и ее голос, тоже по невнимательности, просто по старой памяти выхватывает машинально затверженные возгласы, потому что сейчас в нем было что-то еще другое, такое вот, как тогда, вечером, в машине, когда она сказала: «Ну, как твоя рука, не болит больше?» — ив другой раз, когда отец, вернувшись домой, застал его, когда он прыгал на Хайбое через бетонную кормушку во дворе, а мать, прислонившись к забору, стояла и смотрела на него; с какой яростью после возгласа облегчения и гнева накинулся на него отец, и такой спокойный голос матери: «А почему же нет? Кормушка гораздо ниже этой шаткой изгороди, которую ты купил ему, ведь она даже не закрепляется ничем», — и, хоть он сейчас совсем осовел и у него все смешалось в голове, он узнал эту нотку в ее голосе и, подняв к ней лицо и руки, с которых капала вода, вскричал, негодующий, ошеломленный:

— Ты тоже собираешься ехать! Тебе нельзя! — И тут же при всей своей осовелости, спохватившись, каким надо быть наивным дурачком, чтобы пытаться пронять ее какими-то избитыми фразами, пустил в ход свою последнюю карту: — Если ты поедешь, я не поеду. Ты слышишь меня? Я не поеду.

— Вытри лицо и пригладь волосы, — сказала она. — И потом приходи в столовую пить кофе.

С Парали, по-видимому, как будто все обошлось, потому что дядя уже был в холле у телефона, когда он спустился в столовую, и, прежде чем успел сесть, отец снова накинулся на него:

— Но это же черт знает что, почему ты не пришел поговорить со мной вчера вечером? Если ты еще раз когда-нибудь…

— Да потому что вы не поверили бы ему, — сказал дядя, входя из холла. — Вы даже не стали бы и слушать. Надо было вот такой старухе сойтись с двумя детьми, чтобы поверить правде без всяких оснований только потому, что эту правду сказал старый человек, попавший в беду, заслуживающий сострадания и доверия, и сказал кому-то, кто способен сострадать, даже если по-настоящему никто из них ему и не верил. Ведь и ты сначала не поверил, — сказал дядя, обращаясь к нему. — Когда ты по-настоящему начал верить? Когда открыл гроб, не так ли? Я хочу знать, понимаешь ты? Может быть, я еще не слишком стар и могу научиться кое-чему. Так когда же?

— Не знаю, — сказал он. Потому что он правда не знал. Ему казалось, что он с самого начала знал. А потом казалось, что он по-настоящему никогда не верил Лукасу. А потом будто ничего этого никогда не было, и он опять, не двигаясь, выплывал на поверхность из долгой, глубокой трясины сна, но теперь хоть на какой-то пролет времени хоть этого-то он как-никак достиг, и, может быть, теперь он все-таки продержится, как на этих таблетках, которые принимают ночные водители грузовиков, — они совсем крохотные, с пуговичку от сорочки, но в них столько бодрствования, что хватает доехать до следующего города, — и потому что сейчас в комнате мама, спокойная, деловитая, вот она поставила перед ним чашку с кофе, и, если бы Парали так поставила, она сказала бы, что Парали швырнула чашку, — вот из-за кофе-то, верно, ни папа, ни дядя даже не глядят на нее, а папа, даже наоборот, возмутился.

— Как, кофе? Черт знает что! Мне кажется, когда ты в конце концов согласилась, чтобы Гэвин купил ему эту лошадь, у нас был уговор, что он не только не будет просить, но и сам в рот не возьмет ни капли кофе до восемнадцати лет.

А мама даже не слушала и так же, как чашку, той же рукой не то толкнула, не то швырнула ему кувшин с молоком и сахарницу и тут же повернулась и пошла в кухню, и голос — нисколько не раздраженный, даже не торопливый, просто деловитый:

— Пей сейчас же. Мы и так задержались.

И вот только теперь они в первый раз посмотрели на нее: совсем одета, даже в шляпе, а на руке корзинка плетеная, из которой она всегда, с тех пор как он помнит, брала чинить носки — его, папины, дядины — и чулки, но дядя сначала заметил только шляпу и на секунду, по-видимому, так же оторопел, ужаснулся, как и он только что в ванной.

— Мэгги! — сказал дядя. — Тебе нельзя туда! Чарли…

— Я и не собираюсь, — бросила она, даже не остановившись. — На этот раз вам, мужчинам, самим придется копать. Я еду в тюрьму. — Она уже была в кухне, и только голос ее доносился в столовую: — Не могу же я допустить, чтобы мисс Хэбершем сидела там одна и вся округа пялила на нее глаза, я только помогу Парали с обедом, и мы…

Голос не замер, не затих, а умолк, оборвался: она уже выкинула их из головы, но отец сделал еще попытку:

— Он должен идти в школу.

Но даже и дядя пропустил это мимо ушей.

— Ты можешь водить пикап мисс Юнис? — спросил дядя. — Сегодня в негритянской школе нет занятий, так что Алек Сэндер не сможет пригнать машину к тюрьме, а если бы даже и были, боюсь,