Я видел потом театр в Маймачине и принужден подтвердить слова Перебоева.

— Не бойкой же народ эти маньчжуры, — говорил он нам, — не больно же умный!

— Но сметливый, веселый! Вон, слышишь, кругом хохочут, значит, весело жить.

— Живут точно весело, но жить не весело. Очень уж народ-от эти нойоны изобижают, грабят очень, и не столько большие, сколько мелкенькие. Чиновники все богаты, но скряги преужасные: деньги спрячет, а сам в засаленной курме ходит, словно нищий. Не дай бог деревням, чтобы мимо них куда-нибудь поехал амбань. С ним большая свита ездит. Где он ни остановится — везде они, как саранча, все поедают, все воруют. У нашего губернатора бокалы украли, стаканы; у правителя канцелярии — ложечки серебряные. Либо гони их в шею следом за амбанем, либо они все остатки и со стеклом, и со столовым бельем поедят. Если с нашими так, что же со своими-то? И не любит же народ своих чиновников, не приведи господи!

— А нравственны они, целомудренны?

— Нет, однако ни одна маньчжурка за русского идти не хочет, как ни стараются наши казаки по приказанию начальства. Оно тому казаку, который сумеет жениться, сто рублей посулило, да не идут маньчжурки за наших замуж.

Мы идем дальше. Пред Оргингой падает на колени еще один маньчжур и опять отпирает ворота. Мы входим во двор; на дворе две огромные, лохматые, злые собаки, налево старый, полуразрушенный дом — школа. В дверях встречает нас тоже развалина: сухой маньчжур в огромных круглых очках, чахоточный, пергаментный, тип германского ученого, каких любит рисовать Dorfbarbier[80] и не любил Гейне. Он нам рад: усаживает, потчует ганзой, суетится приготовить чаю. Кругом комнаты с земляным полом, построены широкие нары; на них поставлены маленькие столики; за столиками, поджавши под себя ноги, сидят мальчики и пишут (те, которые читать учатся, по словам учителя, ушли уже домой). У всех в руках кисти и разведенная на плитках тушь; у всех на мягкую бумагу положены железные кольца; внутри колец этих мальчики учатся врисовывать мудреные каракульки маньчжурской азбуки, одна к другой, сверху вниз. Мальчики пишут бойко.

— Учатся они по-никански? — спрашивал я.

— Здесь не учатся: на то есть другая школа.

— Ты, учитель, из никан?

— Нет, манчжу. Прислан сюда издалека.

— А умеешь читать по-никански?

И, чтобы доказать это, учитель запел гнусливо, громко, видимо старался и видимо пел охотно, но вышло все-таки скверно; точь-в-точь как поют актеры китайские на театральных подмостках. Мы чуть не покатились со смеха, выслушивая эти неблагозвучные трели.

Нам захотелось, чтобы мальчик прочитал по-маньчжурски. Учитель обратился к нему: мальчик замотал головой. Мы повторили просьбу, он не послушался.

— Не хочет! — снисходительно и кротко пояснил нам учитель и не послал в шею ученика — по русскому недавнему способу и обычаю — внушительной затрещины. Вообще в обращении учителя с учениками видно много мягкости, ласковое, дружеское обращение. Он — не пугало, как в былую пору у нас; он не страшилище и не начальство, а просто учитель, наставник. Мальчики весело смотрят, охотливо заняты делом, которое — по всему вероятию — оттого у них и спорится. Маньчжуры все грамотны и письменны; все знают арифметику, т. е. выкладку на счетах (счеты у китайцев особого рода и вида, с перегородкой, отделяющей две косточки наверху и десятки внизу; счет у китайцев десятичный, необыкновенно скорый, легкий).

Мы вышли из училища, выходили из крепости. У ворот сидит старик, рваный, с уродливой губой, оголившей всю верхнюю челюсть и зубы. Говорят, что ему 80 лет, что это маньчжурский несчастный, присланный сюда за грабежи.

— Отчего же у него губа такая?

— Наказан: губу ему рвали щипцами и ноги ломали для того, чтобы навек помнил и все люди знали, что он был некогда плутом, злым и вредным человеком.

Он просил милостыни; подать ее нам разрешили.

По дороге мы зашли в лавки, где все неприступно дорого и не все нам решались продавать; маньчжурские валянные из шерсти шапки мы могли приобрести только с разрешения нойона. Всюду преследовало нас угощение ганзами и чаем; усерднее нас всех угощался Оргинга, не отказавшийся ни от одной трубки, ни от одной чашки; а перебывали мы в десяти лавках.

Когда надоели нам эти лавки и эти товары, которые и покупать не стоит, и продают дорого, мы пошли вон из города. По улицам бесцеремонно расхаживали совсем голые ребятишки; такие же голыши прыгали по берегу Амура. Мальчишки из рук вон некрасивы, и некрасивы большие подростки-маньчжуры. И бедность кругом, вопиющая, рваная, голая бедность!

С богатыми, или, лучше, достаточными, людьми нам привелось встретиться позднее, по возвращении из Николаевска и в Благовещенске, на так называемой Маньчжурской ярмарке. При вторичном посещении амбаня в домах самых богатых купцов нам отводили помещение для ночлега, и там встречали мы отличный сытый стол, теплые комнаты; но богатые купцы были никаны, т. е. китайцы. Торгующих маньчжур очень мало. Племя это, сделавшись победителями и хозяевами и перенявши у китайцев все, даже до костюма, обленилось и опустилось; стало искать и занимать только правительственные должности. Вся торговля, все промыслы и ремесла, все художества, искусства и, наконец, науки остались в руках китайцев; а затем и вся материальная и умственная сила страны сосредоточилась в ее аборигенах. Победители воспользовались только наружными, поверхностными заимствованьями и упираются теперь — как мы уже раз и оказали — единственно на войске и на чиновничестве.

3. БЛАГОВЕЩЕНСКАЯ ЯРМАРКА

Айгун, как искусственно созданный город на правах пограничной крепости и притом значительно удаленный не только от главных центров (Пекина и Мукдена), но даже и от Цицикара, главного города провинции, малопроизводителен. Промыслов не мог породить, торговлю в состоянии был развить только по отношению к городской потребности, а потому и дорог, и скуден средствами для широкой и обеспеченной жизни. Не обладая другим залишком, кроме произведений земли, и другими предметами, кроме тех, которые потребны чиновникам, солдатам и ссыльным голышам, он плохой сосед, малонадежный, маловыгодный для другого голыша, выстроившего в сорока верстах от него свои холодные, наскоро сложенные дома. Насколько не сильна торговля, можно судить уже из того, что начальство может класть на нее запрещение; достаточно одного этого запрещения, чтобы серьезно ослабить ее, хотя бы даже и существовали заугольные сделки тайком и по ночам. С другой стороны, сам покупая все втридорога по причине отвратительных дорог и трудностей сообщения по