Дома она пришла в чувство, но неприятный осадок остался. Что-то должно было произойти, а чудо со свержением Мосаддыка едва ли повторится. Тогда она принялась скупать участки. Да, она, конечно, дура, но позже это назовут женской интуицией. Хотя интуиция тут ни при чем, просто она привыкла видеть то, что у нее перед глазами, а не то, что хочется видеть.

Нефть сливали впустую. А потом Банкер Хант[138]сделал ставку на Ливию, но к власти пришел Каддафи, а затем египтяне вошли в Израиль, и все в результате закончилось эмбарго. Нефтяной бум продержался десять лет. И все равно. Она выиграла, но никто не пожелал этого признать. Они… Кто они? Мир? Давно умершие отец, братья, муж? Ты ждешь медали. Да, именно. И не без оснований. Хотя бы немного признания, упоминание в одном ряду с Ричардсоном, Басом, Мерчисоном, Хантом. Она была убеждена, абсолютно убеждена, что проверни такую операцию Хэнк, о нем бы заговорила вся страна. Наверное, у нее комплекс жертвы. Они хотят, чтобы она именно так думала.

Джинни впервые в жизни сосредоточилась на домашних делах. Вот она, ее награда: счастливая семья, счастливые дети. Бен, Томас, их друзья, которые тоже не подлежали призыву на службу. В ее особняке они чувствовали себя как дома, выпивали, плескались в бассейне, а она при них как старшая сестра: подвыпившие юнцы в кухне, в саду, посвящают ее в свои сердечные тайны.

Стремительно, как это бывает, когда обламывается последняя хрупкая веточка, на которой все держалось, мир рухнул. Бен разбился на ранчо, его пикап свалился в кювет. Она поехала туда вместе с Милтоном Брайсом. Мальчик не был похож на себя, остался только один черный глаз – они сделали ему пробор на другую сторону – она вышла из комнаты, кто-то протянул ей стакан – кола? – успела подумать о братьях и дальше уже ничего не помнила.

Его похоронили, и на этом все закончилось. Джинни сидела в огромном старом доме, а мир вокруг стал призрачным и недосягаемым. В глубине души она не возражала бы, чтобы несчастье случилось с Томасом или Сьюзан, – они живут рискованно, бессмысленно, – но Бен, он был опорой, цельной личностью. И если он… как будто потеряла всех детей разом. Она проиграла, это тотальный провал. Все они были правы.

Томас, видимо, тоже так думал, он винил ее в смерти брата, как будто в ее власти было все изменить – неопытность молодого водителя, крутой поворот дороги, бревно, на которое налетел автомобиль. Однажды он ушел и не вернулся. Сьюзан позвонила сообщить, что брат в Калифорнии, гнал всю ночь. Уехал навсегда, как выяснилось. Джинни продала дом в Ривер-Оукс и переехала к Теду.

Да, это не то же самое, что потерять мужа. Она знала, что выживет, справится, не считай это уроком, посоветовал Джонас, но напрасно, именно как урок она восприняла случившееся. Она ожидала слишком многого, и если это не урок, тогда в чем смысл?

Если Бог существует, нелепо подозревать его в любви к человеческой расе. Скорее уж наоборот; он систематически нас обманывает. Полагать, что всемогущее существо сотворит мир исключительно для самого себя и при этом все свое время посвятит удовлетворению интересов низших созданий, – ну, это просто противоречит зравому смыслу. Сильный отбирает у слабого, только слабый верит в обратное. Если принимать в расчет Бога, он должен быть таким, как представляли греки и римляне; ловкач, старший братец, который придумывает для вас все новые кары.

Она ожесточилась. Бен изменил ее, сначала к лучшему, а после – наоборот, она была раздавлена и обозлена; когда оставались силы, она занималась пространными трактатами, восхваляя различных персонажей, превознося Полковника, успехи в бизнесе, обложки журналов, своего супруга и достойных любовников, свои заслуги в деле сохранения имени МакКаллоу, – это поддерживало ее на поверхности некоторое время, помогало не провалиться во тьму, но все равно она тонула. Ничто не имело смысла.

Бум продолжался. Опять нарисовался журнал «Тайм», на этот раз она оказалась женщиной, которая предсказала эмбарго. Она случайно не феминистка? Нет? Она опять на обложке, значит, не окончательно побеждена, но все это не то, не то. Издатели приставали с мемуарами, якобы способными вдохновить множество других людей, то есть женщин, – ваша биография, ваш образ мыслей, подход к решению проблем, пример для молодежи, хотя они, вероятно, имели в виду домохозяек.

Что она могла сказать? Что Полковник был прав? Что полагаться можно только на себя? Для книги этого недостаточно. Она все же попыталась, на время к ней вернулись воспоминания юности, она сидела за столом, отвечала на множество писем, камеры ловили каждое ее слово, она писала об отце, братьях, о матери, которой никогда не знала, о муже и сыне, и здесь надо было остановиться: дети на кладбище, и смерть стремительно подступала, пока она не отложила в сторону написанное. Поняла, почему Полковник терпеть не мог говорить о прошлом. В тот момент, когда оглядываешься назад и начинаешь подводить итоги, для тебя все кончено.

К 1983-му все ненадежные предприятия сплошь и рядом разорялись, но для Теда и большинства их друзей бум стал периодом необычайного процветания, когда рента, на которую они существовали, взлетела до небес.

Джонас всегда жил экономно, у него не было нужды затягивать пояс. Он все так же несколько раз в неделю ездил в Бостон на своем стареньком «вольво» – с острова Мартас-Винъярд, из Ньюпорта, иногда из своего домика на озере в Мэне, – но занимался ли он всерьез юридической практикой, она не могла сказать. Каждое утро он вставал в одно и то же время, часами составлял списки необходимых дел: утеплить катер, покрасить перила на крыльце (он считал себя умельцем), позвонить насчет стука в моторе «вольво», сквош с Биллом (ракетка), сетки на террасе, урок, Богемский клуб, заказать… Он испытывал колоссальное удовлетворение, вычеркивая пункты из своего списка; иногда вносил туда уже выполненное (завтрак с Джинни), только чтобы лишний раз вычеркнуть.

Она подумывала продать ранчо, дом оставить, а землю продать, в Техасе никого из родных не осталось; на Севере можно купить «роллс-ройс», или офисное здание, или даже «боинг», нефтяной бизнес долго не протянет, это очевидно. Пора продавать. Нет смысла жить так далеко от единственного брата и детей.

Они с Тедом сидели в библиотеке на ранчо, споря из-за каждого пустяка (он не хотел продавать землю), когда появилась Консуэла и сообщила, что ее спрашивают.

Мексиканка, примерно ее возраста, в вечернем платье и драгоценностях, словно явилась на торжство. Джинни в тот день даже душ еще не принимала; она пригладила волосы, поправила блузку, чувствуя себя неловко.

– Я Аделина Гарсия.

Никаких ассоциаций.

– Я дочь Питера МакКаллоу.

С тем же эффектом. А потом она вспомнила. И потянулась к дверной ручке.

– У Питера МакКаллоу не было дочери, – сказала она. – Боюсь, вы ошибаетесь.