В армию его забирали в девятнадцать лет: год он пропустил из-за гнойного плеврита. На вопрос: в каких бы войсках хотел служить? – ответил: где мины разряжают…

Знаменитую мудрость: что сапер ошибается дважды, и первый раз, когда выбирает профессию, – Адлерберг так и не признал. По обоим пунктам.

Его любимой книжкой были «Двенадцать стульев», но об этом не знала даже жена. А он мог пересказывать себе целые главы – наизусть. И не понимал, почему люди считают эту книгу смешной. Там не было ничего смешного.

Отца, например, от рождения звали Альфонсом – а он в сорок первом переменил себе имя, стал Игорем. Это что, тоже смешно?

Мы очень похожи на русских, говорил отец. Мы так же сентиментальны и жестоки…

Почему-то все события последних недель сжимались до размеров этой фразы.

А из-за них, сжавшихся, выглядывала тьма.

Почему, почему так давит? Почему высасывает – до полного опустошения? Ведь – добились всего, чего хотели…

Он знал, что это неправда. По крайней мере, для него лично. Он хотел вернуться в то, что было раньше. А этого сделать не удалось, не удается и не удастся никогда. Как утерянный рай, вспоминалась тесная двухкомнатная квартирка (трех, смеялись офицеры, есть еще и тещина комната – и тыкали пальцем в большой стенной шкаф), опрятная кухонька, вся выложенная кафелем, розовые занавески с оборочками: Маша любила такие… и сама Маша, маленькая, немножко нескладная, необыкновенно живая и веселая, несмотря на всяческие свои болезни, и дочки-близняшки (а непохожие – рыженькая и беленькая, худенькая и полненькая) Вика и Глашка, но Глашка – не Глафира, а Глория… сваляли дурака, конечно, нашли ребенку имечко, намучается… а может, и нет: Глория Александровна – звучит ведь…

Этого не будет никогда.

Он застонал почти вслух. Умом он понимал свое состояние: безумное напряжение внезапно спало – и, как у быстро вытащенного водолаза, начинается своеобразная кессонная болезнь… Вася, можешь не всплывать, корабль все равно тонет, – вспомнился анекдот. Адлерберга передернуло: он представил себя на месте этого Васи. Темная вода кругом, холод, черные волосы водорослей… Сейчас в шланг вместо воздуха хлынет вода…

Так оно и есть, вдруг понял он. Никуда не деться…

Глеб обещал помочь перевезти семьи. А Тиунов подтвердил, что они действительно были там, дома – и вернулись обратно, и это не так сложно, хотя и чудно. Но верить в это – не получалось почему-то. Люди с такими серыми глазами и такими желваками за скулами легко могут врать. Врать – и при этом смотреть в глаза своими серыми глазами, и – будешь верить…

– Товарищ майор, разрешите обратиться!

– Обращайтесь.

Прапорщик с запоминающейся фамилией Черноморец замялся.

– Такое дело, товарищ майор… Тут гражданочка одна – не хочет выселяться. Как бы сказать…

– Быстро и коротко. Что значит не хочет? Кто ее спрашивает?

– Да, товарищ майор… и я за нее прошу. Позвольте остаться.

– Что? Что вы сказали, товарищ прапорщик?

– Такое дело… вроде как любовь у нас, значит… Ну и – не хочет теперь в отлучку. Может, можно оставить?

– Любовь, значит…

Адлерберг хотел что-то сказать, но вдруг ослепительной лиловой вспышкой – звездой! – погасило прапорщика, а следом – и весь остальной свет. Уау! – взвизгнуло в ушах.

Тесаный камень тротуара метнулся в лицо, но рука сама взлетела и подсунула себя под удар, и ноги подогнулись – то ли прятаться, то ли прыгать…

Полчаса спустя связанный Громов стоял перед ним и смотрел прямо в глаза с нечеловеческой ненавистью. Голова Адлерберга гудела, как колокол. Бинты промокали, горячая струйка продолжала течь на шею.

Мы ничего не добились, понял вдруг Адлерберг. Ничего…

– Уведите, – сказал он. – Сдайте тем, на заставе…

– Пошли, – Черноморец тронул Громова за плечо. Тот брезгливо дернулся.

Навстречу им распахнулась дверь, и почти вбежали Глеб, наследник и его «дядька» – полковник Ветлицкий.

– Вот он, – сказал Глеб.

– Господин Адлерберг, – сказал наследник, – вы должны отпустить казака. Он не знал о заключенном соглашении…

– Я отпустил его, – сказал Адлерберг.

Глеб смотрел на казака, медленно узнавая в этом грязном, заросшем и осунувшемся человеке – того, другого…

– Громов? – еще неуверенно сказал он. – Иван?

Встречный взгляд.

– Глеб Борисович? Господин Невон? Какими судьбами?!

– Мир тесен… Развяжите ему руки, прапорщик.

Великая княгиня умерла во сне, не болея ни часа. Утром ее долго не решались разбудить… Комендант дворца встретился с премьер-министром, и они долго о чем-то совещались. Послали за князем Кугушевым. Известие о смерти правительницы решено было пока не обнародовать – в целях обеспечения безопасности наследника престола. Но уже вечером в гостиных столицы шептались о скорых потрясениях…

– И какое у тебя осталось впечатление от всего этого? – Парвис уселся поудобнее, приготовился слушать.

Турунтаев поднес большой палец к губам, втянул щеки: будто раскуривал воображаемую трубку.

– Не знаю! – распахнул ладонь. – Самому смешно: могу пересказать: вот это говорил я, а это говорил он. А что в результате, понял ли он меня, договорились ли мы о чем-нибудь… Монгольский божок. Многомудрый Будда.

– Запись я прослушал, – кивнул Парвис. – В чем-то согласен с тобой… А вы что скажете, князь? – повернулся он к Голицыну.

– Мне показалось, что Евгений Александрович в самом начале сообщил ему нечто, совершенно его уничтожившее. И всю беседу он просто не замечал нас, думая о том, своем.

– Так, Женя?

– Как вариант. С другой стороны, вполне может статься, что ничего нового мы ему не сказали, и он просто был вынужден нас терпеть из вежливости…

За ними закрылась дверь, Громов пытался сказать что-то, Глеб оборвал: потом. Иван, пожалуйста: никого не пускай. Хоть наследник, хоть сам Господь Бог… В голове шумело и ноги не держали – как после большой кружки водки.

Значит, так, да? Значит, без выбора?

Он метался по собственной памяти – и не находил запертых дверей. Все стало на места.

Вот почему отец позволил себя так бездарно убить. Не вынес проклятой предопределенности. Но к него был на подхвате – я. Спасибо, папа. А у меня, значит, на подхвате – Билли…

Ледяную иголку загнало в грудь. От жалости… и нежности…

Светлая, ты меня слышишь? Я был дурак… я ошибался… я не понял, я не знал тогда, что к чему… Как, наверное, тебя обидела моя холодность. Стремление держать тебя на дистанции. А я – весь сгорал внутри…