Необходимость поисков была очевидной, однако все понимали и то, что обнаружение Графа создаст ситуацию столь тягостную, столь безумно неловкую, что в сравнении с ней уходу его было бы лучше так и остаться загадкой.

Ужас, с которым Баркентин поначалу воспринял новость о случившемся, теперь, на исходе девятого дня, сменился каменным, твердолобым отвращением ко всему, связанному с личностью его прежнего господина, благоговение старика перед Графом, как перед прямым наследником рода, полностью утратило что-либо общее с чувствами, кои он ныне питал к этому человеку. Сепулькревий повел себя, как предатель. И никаких извинений тут быть не может. Болезнь? При чем тут болезнь? Даже больной, он оставался Гроаном.

В первые дни после получения им рокового известия Баркентин обратился в законченное чудовище, рыскавшее по замку, костеря на чем свет стоит всех встречных и поперечных, влезавшее в одну комнату за другой и грозившее костылем всякому, кто показался ему замешкавшимся.

Единственным утешением служило старику то обстоятельство, что отныне Титус перейдет под полные его контроль и покровительство. Баркентин раз за разом повторял себе это высохшими губами.

Меры, принятые Стирпайком для организации поисков, в ходе которых Баркентин узнал юношу много лучше, чем прежде, произвели на старика благоприятное впечатление. Строго говоря, оба они друг друга терпеть не могли, и тем не менее Баркентин стал проникаться ревнивым уважением к методичности и расторопности, с коими действовал молодой человек. Стирпайк скоро заметил самые еще слабые признаки оного и не преминул на нем сыграть. В день, когда поиски были, по распоряжению Баркентина, прекращены, юноша получил приказ явиться в Грамотную Залу. В ней он нашел оборванного Баркентина, восседавшего в кресле с высоким прислоном за каменным столом, заваленным множеством грамот и книг. Казалось, будто это узластая борода старика уселась на камень промежду его морщинистых дланей. Подбородок Баркентин задрал, выставив напоказ шею, словно бы изготовленную из двух кусков каната, нескольких шнурков да множества обрезков простой бечевки. Лицо Баркентина, как и лицо отца его, покрывало почти немыслимое количество морщин, так что глаза и рот старика, когда они закрывались, совсем пропадали из виду. Костыль стоял, прислоненный к каменному столу.

– Вызывали? – осведомился от двери Стирпайк.

Баркентин поднял на него пылающий, гневный взгляд и опустил книзу исчерканные морщинками уголки рта.

– Поди сюда, ты, – скрипуче приказал он.

Стирпайк быстро, но как бы косвенно, по странному его обыкновению, приблизился к столу. Ковра на полу не было, шаги Стирпайка гулко разносились по комнате.

Подойдя и остановившись перед стариком, он склонил голову набок.

– Поискам конец, – сказал Баркентин. – Отзывай своих псов. Слышишь?

Стирпайк поклонился.

– Хватит глупостей! – пролаял старческий голос. – Нагляделись, довольно, чтоб я пропал!

И он принялся скрестись, просунув руку в жуткого вида дыру на своем багровом тряпье. Во все продолжение этой операции собеседники молчали. Стирпайк начал было переносить вес тела с одной ноги на другую.

– Куда это ты собрался? Стой на месте, жалкая крыса, понял? Клянусь требухой матери, которую я зарыл кверху задницей, держись ровнее, мальчишка, держись ровнее!

В волосках, окружавших рот Баркентина, сквозила слюна, пальцы его постукивали по уже выложенному на стол костылю.

Стирпайк молча посасывал губы. Он следил за каждым движением старца, надеясь сыскать брешь в его доспехах.

Сидя за столом, Баркентин еще мог сойти за нормально сложенного человека, но даже Стирпайк вздрогнул, увидев, как он сполз с кресла, поднял руку за костылем и стал, постукивая деревяшкой и поскрипывая кожей, огибать стол, как раз до поверхности которого и доставал его подбородок.

Стирпайк, будучи и сам юношей далеко не рослым для его семнадцати, понял, что если Распорядитель Ритуала придвинется еще на несколько дюймов, то упрется ему колючим носом в живот на ладонь ниже пупка, этого центра, от которого пляшет глаз рисовальщика, реликта, потаенные потенции коего оценил, быть может, один лишь покойник Свелтер, находивший в нем, когда повару приспевала охота позавтракать в постели вареными яйцами, невалкую солонку.

Стирпайк поймал себя на том, что уставился, сколь это ни противно приличиям, сверху вниз на словно нарочно подставленный взгляду клок наморщенной кожи. Два глаза горели на его измятой гофрированной поверхности. На обтянутом иссохшей кожей песчаного цвета лице они казались карикатурно жидкими – смотреть в них было все равно что подвергаться испытанию водой: любая невинность в них утопала. Глаза выплескивались за сухие ободы двух зараженных колодцев. Ресницы отсутствовали.

Баркентин обогнул каменный стол так проворно и споро, что даже слегка испугал Стирпайка, неожиданно объявившись прямо под его носом. Переменчивый стук – щелканье костыля и подошвы – внезапно смолк. Негромкий запоздалый звук, совершенно самостоятельный, казался в наступившей тишине громовым, исходящим невесть откуда. Это шаркала ступня Баркентина, упершегося в пол костылем. Баркентин уравновешивался. Въедливость, написанная на лице старика, была слишком неприкрытой, чтобы вглядываться в него долее единого мига. Стирпайк, торопливо обозрев его, смог прийти лишь к одному выводу – либо плоть этой головы и ярость, в ней поселившаяся, слились в единое вещество, из которого и изготовлен старик; либо все прочие головы, какие он когда-либо видел, были масками – масками вещества per se[15], без каких либо примесей бестелесности. Голова старого деспота и была его сознанием. Она была создана по образцу и подобию оного и из него одного.

Стирпайк стоял слишком близко к ней – к ее наготе. Нагая, сохлая, с влажными колодезными устьями подо лбом, взрыхленным граблями времени.

Но отодвинуться юноша не мог – без того, чтобы на него не низвергнулся, вернее сказать, не возвергнулся гнев иссохшего божества. Стирпайк закрыл глаза и начал ощупывать языком дупло в зубе. Затем послышался некий звук – это Баркентин, исчерпав, надо полагать, все удовольствия, какие доставляло ему созерцание снизу вверх лица молодого человека, плюнул – дважды и в очень быстрой последовательности; каждый плевок отыскал себе временное пристанище на опущенных веках Стирпайка.

– Открой их! – приказал надтреснутый голос. – Открой, ублюдочное отродье гулящей крысы!

Открыв их, Стирпайк с изумлением обнаружил, что семидесятилетний старик раскачивается на единственной своей ноге, занеся костыль над головой. Впрочем, костыль нацелен был не на Стирпайка – Баркентин раскручивал его в воздухе, держа за ручку и собираясь, судя по всему, треснуть им по столу. Он и треснул – и костыль выбил из лежащих там книг густое облако пыли. В облаке этом отчаянно трепыхался какой-то мотылек.