За шторами маячила январская темень, но в комнате всё было отчётливо видно, словно горел неяркий синий ночник. Ворочаясь во сне, я забрал у Алины одеяло. Она лежала голая, зябкая, в одних трусиках и толстых носках, подтянув коленки к подбородку – неприятно похожая на мальчика.

Меня самого покоробила неожиданная холодность, с которой я изучал спящую Алину. Наконец я сообразил, что это отголоском, эхом недавнего сна бродит во мне другая, приснившаяся любовь.

Охладевший, я смотрел на Алину и недоумевал, как вообще мог бояться её. В ней – спящей, тощенькой – не было никакой силы и магии, лишь одна тщедушность.

За минувшие месяцы я настолько привык к Алининым татуировкам, что перестал замечать их. Но тогда на рассвете будто заново увидел – поблёкшие, несуразные. Когда-то в пионерском лагере “Ромашка” соседи по палате злобно дурачились – размалевали спящего мальчика со смешной фамилией Усоскин. Он вообще был идеальным объектом для всяческих глумлений: худой и слабосильный, с багряным шрамом недавнего аппендицита. Бледно-лягушечьего оттенка ребёнок, из которого хвори высосали все жизненные соки. Сон его всегда был глубоким, почти летаргическим. В одну из ночей на Усоскине опробовали несмываемый, как позор, маркер (к счастью, смываемый), исписав щуплое туловище матерщиной, уголовными прибаутками типа “Не забуду мать родную”, партией в крестики-нолики. Уважительно протянули маркер и мне, мол, черкани, Вован, и я, чтоб не отставать от остальных, внутренне ругая себя последними словами за стадность, примерился и нарисовал под тихие смешки крошечную свастику.

Вот так и татуировки на теле Алины казались мне уже не экстремальным артом, а тюремным издевательством – словно кто-то вдоволь поглумился над ней, спящей.

Я испытал всплеск острой жалости, вслед за которой вернулась и любовь – моя нынешняя, настоящая. И уже и сам не понимал, как я мог минуту назад смотреть равнодушно на худенькое, продрогшее тело моей любимой.

Я бережно укутал лежащую калачиком Алину. Сам пристроился рядом, оставив себя в наказание без одеяла. Хотел было обнять, но испугался, что разбужу, – просто лежал на боку, дышал теплом ей в шею. Заснуть не получалось. Я понимал, что сегодня надо будет во всём признаться.

Мать когда-то давно подбадривала меня (а может, и поддразнивала) словами из детской сказки, которую читала когда-то.

– Надоело зайцу бояться, – прошептал я. Затем приподнял одеяло и принялся поочерёдно целовать выпуклые, как фундук, позвонки Алининой спины – словно костяшки многопалого кулака.

Она сначала заворочалась, потом рыкнула, а после очередного поцелуя лягнула меня пяткой:

– Я сплю!..

– Нужно сказать тебе одну вещь, – я прижался к Алине. – Я со вчерашнего дня больше не работаю на кладбище. Меня уволили…

Алина затихла, потом вдруг повернулась с полусонным прищуром:

– Шутишь?

– Нет, – сказал и затаил дыхание.

– Вот твари неблагодарные, а! – Она упала лицом в подушку, бормоча: – Ладно, не парься. Спи. Я что-нибудь придумаю!..

*****

Это было самое расслабленное утро за минувший месяц. И Алина не злилась, а, наоборот, сочувствовала, возмущалась.

– Козлина старый! – зло процедила про Мултановского. – Ты ж ему столько бабла сэкономил! А он как поступил с тобой!..

– Его тоже можно понять, – благородно заступался я. – Не хочет конфликта с Никитой.

Алина наспех завтракала, а я сидел рядом, потягивал чай.

– И этот хорош! – злилась Алина на Никиту. – Сорок с лишним лет мужику, а внутри злобный, мстительный пездюк!..

Ушла в свою администрацию. А я остался наедине с навалившимся спокойствием. Вернулся в спальню и дрых без снов до полудня.

Я ведь и не подозревал, насколько был угнетён моим увольнением – так легко, безмятежно мне сделалось, едва угроза ссоры с Алиной миновала. Даже история с фотографиями мертвецов больше не казалась такой значительной и роковой.

Я думал, что с кладбищем если не навсегда, то надолго покончено. И, чуть стесняясь, признавался себе, что, в общем-то, уже скучаю по изнурительной земляной работе. Мне нравилось копать. Ведь результат всегда был честен. Яма, траншея или же могила могли быть только сделаны или не сделаны – без всякой гуманитарной относительности, которой была исполнена обычная жизнь.

На обед снова варил пельмени. Спохватился, что тухловатый варёный запах натянуло в комнаты. Окно перед письменным столом Алины вроде не было законопачено бумажной лентой. Я потянулся к шпингалету. Туго заскрипела рама, качнулся стол. Помигивающая синим диодом мышь, видимо, сдвинулась с места. Загудел процессор, а вслед за ним ожил монитор.

Высветилась страница Алининого “ЖЖ”. Я бы и не обратил на это внимания, потому что, проснувшись, наведался к ней в “Журнал” со своего ноутбука. Но на экране всплыл пост, которого я не видел. Он назывался “Группа Кроули на рукаве”, а под ним был снимок: мой лист бумаги с заштрихованным кладбищенским сигилом – тот самый, что я передал Алине.

Никакого сопроводительного текста, лишь забавные теги: что ж ты фратер сдал назад; не по касте я тебе; кроулики это не только ценный мех; демиург-пидарас; ёбаный клипот; каждый человек пизда; троекратное шан ечто.

Пост был двухдневной давности. Вслед за ним следовал вчерашний, просмотренный мной накануне, весёлый скрин чьей-то нищенской мольбы: “Я многодетная мама, 41 год, у меня 9 детей, 7 из них несовершеннолетние. Алёша 16 лет (ребёнок, больной ДЦП), Вера 12 лет, Света и Лиза – близняшки 6 лет, Сева 5 лет, Гоша 3,5 года и Марат 10 месяцев. Муж на инвалидности после инсульта, а ему только 42 года. Будем рады любой посильной финансовой помощи на приобретение необходимых вещей”. И под ним язвительные теги: расстрелять и перевязать; дин-дон я ваша мама; родить значит хватило мозга а вещи сука купить не на что.

Я покрутил колёсико мыши. Между читанных мной ранее постов снова выехали несколько неизвестных, которые я пропустил по непонятной причине. Два совсем коротеньких: “Бог всеблаг, Бог сверхслаб”, “Больше мяса! Больше Шеола!” Чуть подлиннее: “Порча на могильном гвозде”: “Добыть гробовой гвоздь у сотрудника кладбища, вбить неприметно в порог дома врага, приговаривать: «Гвоздь могильный в порог вбиваю, болезнь лютую в тело раба (имя) сажаю! Нима! Нима! Нима!»” И теги: троекратное шан ечто; ёбаный клипот; колдунство.

Я не понимал, как умудрился это проглядеть. Вдруг меня осенило. Я же листал Алинин журнал с её компа! Раз с моей “тошибы” эти посты были невидимы, значит, они закрытые, приватные…

Я кликнул на малопонятный “ёбаный клипот”. Страница перезагрузилась. Появился антиалкогольный плакат, на котором был изображён сознательный, отвергающий рюмку блондин. И подпись: “Ведающему достаточно!” Ниже шли афоризмы: “Бог ест свет”, “Бог ест любовь”.

Затем я сразу налетел на Никиту, точнее, его стишки, как сообщал постскриптум со значком копирайта и буквой “Н”: “Расцвела под окошком акация, я сегодня сама не своя. У меня не пошла инвокация, я уже не вневременная”, “Хоронзон Семён Абрамыч разрушает храмы на ночь”, “Деструктивным Орденом Девяти Углов принесён был в жертву Саня Соколов”.