Д.Е. Скобцов, 1945 г.

Из Новороссийска на переполненном теплоходе они отплыли в Тифлис – больше всего Лиза боялась, что ее ребенок, которого она ждала от Скобцова, родится прямо в душном и темном трюме. Ей повезло: сын появился на свет на грузинском берегу. Вместе с новорожденным Юрой Елизавета добралась до Константинополя, где наконец встретилась со Скобцовым – он эвакуировался через Румынию вместе с кубанским правительством. Но это был еще не конец пути – через Югославию, где на свет появилась дочь Анастасия, Скобцовы добрались до Парижа.

Жизнь в самом веселом городе мира для семьи с тремя детьми и без каких бы то ни было средств была невероятно тяжелой. Пытаясь хоть что-то заработать, Елизавета шила и делала кукол – чем совершенно испортила и без того близорукие глаза. Наконец Скобцов нашел работу таксиста – это была редкая удача и к тому же постоянный доход. Получив возможность отвлечься от постоянных трудов, Елизавета Скобцова вернулась к литературе – под именем Юрия Данилова (в честь отца и мужа) она опубликовала автобиографический роман «Равнина русская» и повесть «Клим Семенович Барынькин», под своим именем – стихи, сборник житий святых «Жатва духа» и несколько книг о русских писателях. Она была близка с религиозными философами – Николаем Онуфриевичем Лосским, Николаем Александровичем Бердяевым, Сергеем Николаевичем Булгаковым, и вместе с ними принимала участие в создании Православного богословского института в Париже. Ее духовные искания, казалось, нашли выход в беседах о религии и служении ближним: недаром «Жатва духа» посвящена в основном духовным подвигам во имя любви к людям. «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет…», – говорила она.

Но светлая полоса продолжалась недолго: зимой 1926 года, после перенесенного гриппа, скончалась маленькая Настя: врачи пропустили начавшийся менингит, и девочка два месяца угасала на руках у матери. Переживая смерть дочери, Елизавета винила во всем себя: решив когда-то отдать свое сердце далекому поэту, она недодала любви детям, а отказавшись однажды от Бога, она лишилась его милости и благодати. Как писала сама Елизавета Юрьевна: «Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собой новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно».

Елизавета Юрьевна стала миссионеркой Русского студенческого христианского движения (РСХД), много разъезжала по Европе, всюду встречая «нужду и тьму незнания». Избрав себе путь монашеского служения, она, получив церковный развод с мужем, в марте 1932 года приняла монашеский постриг, получив имя Марии в память святой Марии Египетской – та, бывшая блудница, раскаялась и долгим покаянием в пустыне достигла святости. Проводивший обряд епископ Евлогий благословил ее пророческими словами: «Как Мария Египетская ушла в пустыню к диким зверям, так тебя я посылаю, и ты идешь в мир – к людям, терпеть от них всю злобу, и может быть, хуже, чем дикие звери».

В отличие от многих поколений монахинь, мать Мария не собиралась уединяться в монастырских стенах, посвятив жизнь аскезе и молитвам: она была убеждена, что должна была оставаться в миру, чтобы служить людям. «Сейчас для монаха есть один монастырь – мир весь», – говорила она. Она и внешне была совершенно не похожа на французских монахинь: одетая в мужскую рясу, доставшуюся ей от беглого расстриги, постоянно курящая, обутая в мужские ботинки, с тяжелой порывистой походкой и заливистым смехом. Одна из ее подруг описывала ее: «Очень живая, жизнерадостная, с быстрыми порывистыми движениями, открытая, общительная… Она показалась мне несколько диковинной монахиней… Внешне Елизавета Юрьевна напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Елизавета Юрьевна казалась такой русской, такой, до улыбки, русской! Можно было только удивляться, как она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик русской эмансипированной женщины. И лицо у нее было тоже совсем русское: круглое, румяное, с необыкновенно живыми, «смеющимися» глазами под темными круглыми бровями и с широкой улыбкой, но улыбкой не наивно-добродушной, а с той русской хитринкой, с той умной насмешливостью, которая отлично знает относительную ценность слов, людей, вещей».

Елизавета Скобцова с детьми, Сербия, 1923 г.

Как разъездной секретарь РСХД, мать Мария ездила по стране, ведя беседы, проповедуя, выслушивая и помогая. Однажды, в шахтерском поселке, ее встретили насмешками: «Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!» Мать Мария лишь спросила, где у них тряпки, и принялась за работу. «Работала усердно, да только все платье водой окатила, – вспоминала она. – А они сидят, смотрят… а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами – «Наденьте… Вы ведь вся вымокли». И тут лед растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед и завязался разговор». Так мать Мария готовилась к своему служению: «Сначала дела, а только потом – слова», – говорила она.

С помощью митрополита Евлогия и друзей – Бердяева, Лосского, отца Димитрия Клепинина, Скобцова, который оставался ее верным соратником до самого конца, – мать Мария организовала движение «Православное дело»: сначала она открыла на улице Лурмель женское общежитие со столовой, где давала приют для бездомных, обиженных или нуждавшихся в помощи, а при общежитии – домовую церковь, в устройстве которой мать Мария принимала самое деятельное участие. Еще в Петербурге она брала уроки живописи, а теперь освоила технику витража и вышивку золотыми нитями. Мать Мария писала иконы и расписывала стены, вышивала покровы и к тому же работала как архитектор, плотник и столяр. Немного позже она организовала общежитие для мужчин и приют для семей, туберкулезный санаторий под Парижем, мастерские и больницу. Сын Юрий во всем помогал матери, а вот дочь Гаяна, ставшая убежденной коммунисткой, рвалась на родину. Алексей Николаевич Толстой, сам вернувшийся из эмиграции, помог ей в 1935 году уехать в Советский Союз. Через полтора года она скончалась – то ли от тифа, то ли от дизентерии…

Когда началась Вторая мировая война и немцы оккупировали Францию, общежитие на улице Лурмель стало центром скрытой борьбы, а затем одним из штабов движения Сопротивления: там скрывались дезертиры и беженцы, коммунисты и евреи, с помощью работавших там и их друзей, разбросанных по всей стране, организовывались побеги и нелегальные посылки, доставка продовольствия и медикаментов партизанским отрядам. Чтобы спасти приговоренных немецкими властями евреев от отправки в лагеря, мать Мария выдавала фальшивые справки о работе, метрики и свидетельства о крещении – гражданские городские власти догадывались о подлогах, но из уважения к матери Марии и сочувствия к ее делам закрывали на все глаза. Когда парижских евреев зимой 1942 года согнали на закрытый велодром, она смогла пронести туда еду – и вынести обратно четверых детей, использовав для этого мусорные корзины. Говорят, мать Мария была в списке лиц, которых безоговорочно готовы были принять в США, но она предпочла остаться во Франции, там, где в ней нуждались. Хотя ее предупреждали, что она ведет себя слишком вызывающе – мать Мария не собиралась делать вид, что терпит нацистов и при случае не стеснялась сказать им о своей ненависти – она продолжала делать все, что считала нужным. По ее убеждению, если она, хотя бы внешне, склонится перед оккупантами – это убьет веру в победу у ее прихожан. Сама она была безоговорочно уверена в том, что Германия будет разгромлена, и сделает это Советский Союз: «Я не боюсь за Россию, – писала она. – Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет «русский период» истории. Все возможности открыты. России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!»