Но прежде всего я встретился с депутатом Венгеровским. Как вы понимаете, я не мог не полюбопытствовать, чем вызван интерес Александра Дмитриевича к персоне расстрелянного барона. Одной из версий было некоторое сходство фамилий: Унгерн и Венгеровский фамилии однокоренные, поэтому я не исключал варианта, что народный избранник хочет разобраться в судьбе родственника и, быть может, восстановить его честное имя.

— Нет-нет, — с ходу отверг эту версию Венгеровский, — ничего общего с Унгерном я не имею. А мой интерес к делу барона вызван тем, что ко мне стали поступать и звонки, и письма от представителей праворадикальных партий, которые хотели бы, если так можно выразиться, поднять Унгерна на пьедестал, сделать из него невинно пострадавшего борца за святое русское дело, превратить в сияющий белыми одеждами символ бескорыстия, верности, частности, дружелюбия и мужского достоинства. «Его силуэт должен быть на нашем знамени!» — так говорил руководитель одной из таких партий. Не знаю, может быть барон отвечает всем этим требованиям, но пока он не реабилитирован, причем, не за давностью совершенных преступлений, а именно как жертва политических репрессий, ни о каком пьедестале не может быть и речи. Так что мой интерес к персоне Унгерна носит не личностный, а, если так можно выразиться, депутатский характер: раз ко мне обратились избиратели, я просто обязан оказать им зависящую от меня помощь. Именно этим, и ничем иным, объясняется мой запрос Генеральному прокурору.

Сверхчеловек в желтом халате

Когда говорят, что чем древнее тот или иной род, тем чаще среди его представителей встречаются те или иные отклонения, то применительно к Роману Унгерну это звучит наиболее наглядно. Род Унгернов насчитывал более тысячи лет! Сам Роман, который родился в 1886 году (его полное имя Роберт-Николай-Максимилиан), не скрывая гордости, не раз говорил: «В моих жилах течет кровь Аттилы, гуннов, германцев и венгров. Один из наших сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и погиб под стенами Иерусалима. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Были среди нас странствующие рыцари, пираты и даже алхимики… Отличился наш род и на русской службе: семьдесят два убитых на войне».

Трудно сказать, только ли в древности рода дело, но «странности характера» Роман начал проявлять довольно рано. Началось с того, что он оказался настолько бездарным учеником, что его с треском выгнали из Ревельской гимназии. Используя родственные и другие связи, мать пристроила его в Петербургский Морской корпус — увы, с учебой не заладилось и там. Не исключено, что Роман вылетел бы и оттуда, но… он всех перехитрил и ушел из Морского корпуса сам, причем, с гордо поднятой головой. На его счастье, как раз в это время началась война с Японией. Отравленная патриотическим угаром молодежь рвалась в бой, само собой разумеется, не остался в стороне от этого движения и представитель древнего рыцарского рода: Роман бросает учебу и записывается рядовым солдатом в пехотный полк.

Но схватиться с самураями ему не довелось — пока готовились к отправке, война закончилась позорным поражением России. Возвращаться к морякам? Ни за что! «Мое призвание — война. И противника я должен видеть в лицо, — решил для себя Роман. — А это возможно лишь в пехоте». И он поступает в Павловское пехотное училище. Первое время все шло нормально, но к концу учебы в нем проснулся неистовый кавалерист. Мечта служить в кавалерии была так велика, что вопреки всем правилам Роман добился назначения в Забайкальское казачье войско, куда и прибыл в звании хорунжего.

Молодой офицер понимал, что с родившимися в седле казаками в джигитовке или выездке тягаться ему трудно, но пока не сравняется с ними в мастерстве, авторитета у него не будет — и Роман нещадно загонял лошадей, жестоким тренингом мучил себя. Результат не замедлил сказаться — меньше чем через год командир сотни не дрогнувшей рукой рубаки подписал весьма и весьма лестную аттестацию на Унгерна: «Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив». И это было правдой, как правдой было и то, что не вошло в аттестацию: время от времени барон напивался до белой горячки, не гнушался он и наркотиков.

Барон был задирист, горяч, дрался на дуэлях, однажды ему чуть было не раскроили череп саблей: шрам на лбу остался на всю жизнь, равно как и нервные припадки. А в 1910-м он преподал блестящий урок своим учителям и наставникам: Роман заключил пари, что расстояние от Даурии до Благовещенска, а это 400 верст по непролазной тайге, да еще с переправой через бурную Зею, он преодолеет верхом на лошади, имея при себе лишь винтовку и питаясь «плодами охоты». И что вы думаете, барон это пари выиграл!

Когда грянула война 1914 года, барон ликовал от радости. В атаки он ходил лихо, смело и отчаянно. Один из его сослуживцев вспоминал: «Унгерн любил войну, как другие любят карты, вино и женщин». Сохранился еще один любопытный документ, подписанный бароном Врангелем, который был командиром полка, в котором служил Унгерн:

«Есаул барон Роман Унгерн-Штернберг храбр, ранен четыре раза, хорошо знает психологию подчиненных. В нравственном отношении имеет пороки — постоянное пьянство, и в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен в резерв чинов».

А проще говоря, в начале 1917-го, по пьяному делу, он избил комендантского адъютанта, за что был арестован, осужден на три года и заточен в крепость.

После Февральской революции, когда даже уголовников выпустили на волю, Унгерн продолжал маяться на нарах. И лишь поздней осенью, после того, как за него замолвили словечко, барон выбрался на свободу. Именно в это время один из его заступников, атаман Семенов, получил от Керенского задание сформировать несколько бурятских полков. Унгерн мчится в Забайкалье и всеми силами помогает Семенову. А для себя барон формирует Азиатскую конную дивизию. Первое время она состояла из монголов и бурят, но с началом борьбы против Советской власти к ней примкнули и казаки, и вчерашние офицеры, и всякого рода уголовный сброд.

Некоторое время Унгерн воюет под командованием Семенова, но вскоре неуправляемость барона и его буйный нрав привели к тому, что атаман вынужден был отречься от Унгерна и обнародовать довольно любопытный приказ: «Командующий конноазиатской дивизией генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг за последнее время не соглашался с политикой главного штаба и, объявив свою дивизию партизанской, ушел в неизвестном направлении. С сего числа эта дивизия исключается из состава вверенной мне армии. Штаб впредь снимает о себя ответственность за ее действия».

Отныне барон был свободен! Отныне он мог действовать, прислушиваясь не к чьим-то приказам, а лишь к голосу своего сердца. А его отравленное опиумом и кокаином сердце подсказывало, что нет в этих бескрайних степях человека сильнее, целеустремленнее и разумнее его, потомка безжалостного Аттилы. Порядок будет наведен! Россия умоется кровью! Большевистское быдло будет или уничтожено, или низведено до положения рабов! Чтобы никто не сомневался в его намерениях, Унгерн издал что-то вроде манифеста, в котором были такие слова: «Я не знаю пощады, и пусть газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей современной культуры. Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Против убийц я знаю только одно средство — смерть!»