Сводчатые окна, парчовые портьеры, камин из светлого известняка, вывезенного из Флоренции, восьмифутовый китайский свиток с непременными воробьями и деревьями и туманно-расплывчатым пейзажем, белая балюстрада лестницы… Не дом, а жемчужина, предмет мечтаний всего Вашингтона, гордость Изабеллы Хэллек — все в клочья.

У него в руках постановление, у него — бесстрастно тикающий механизм бомбы. Будущее, в которое его несет. Будущее, в которое ее несет — хотя сейчас она и смеется со своими гостями на террасе, пожимает на прощание руки, принимает смачные пьяные поцелуи.

Он — не Оуэн Хэллек. Он — солдат, партизан. Он поднимется по лестнице и будет ждать ее в спальне. Чтобы все в клочья.

Быстро — бежать, держа на руках высокую пирамиду яиц! — пока они не упали и не разлетелись вдребезги!

Но голоса в соседней комнате удаляются: кто-то уходит через боковую дверь, и Оуэн идет по нижнему этажу, легко ступая, невидимый в своей темной одежде, мрачный, любопытный, голодный.

Он не ел полсуток, а то и больше. Это не имеет значения — в этой фазе жизни ему требуется меньше еды, как и меньше сна. Однако запах чего-то вкусного привлекает его, и вот он уже в темной столовой, а потом у двери в кухонную кладовку, а потом просовывает голову в ярко освещенную кухню, где миссис Салмен споласкивает стаканы и ставит их в посудомойку.

Сначала она его не замечает. Дородная женщина, приближающаяся к шестидесяти, редкие седые волосы завиты крутыми кудельками, очки в голубой пластиковой, скошенной вверх оправе… она работает у Изабеллы с середины шестидесятых годов, и, хотя Оуэн прекрасно ее знает, он ни разу толком ее не видел. Жертва, наконец решает он. Но не безвинная.

Ибо нет «безвинных» людей.

На столе стоит огромный веселый, красный с оранжевым, пластиковый поднос для закусок, и на этом подносе лежат остатки пиршества, привлекающие интерес Оуэна: тарталетки с сыром и беконом, волованы с грибами, одна — единственная креветка, наколотая на зеленую вилочку. Тот, кто увидит мое лицо, должен умереть, думает Оуэн и в тот же момент нажимает на качающиеся створки двери и просовывает голову на кухню — юноша, вернувшийся домой ночевать.

— Привет, здравствуйте, что можно поесть, где все?..

Миссис Салмен поворачивается к нему. Испуганное луноподобное лицо, морщины, образующие как бы скобки по бокам рта, сначала разглаживаются в улыбку: она узнала и обрадовалась. Но потом она понимает, что перед ней не мальчик Оуэн, а тот Оуэн, который причинил своей матери столько горя, и улыбка застывает.

— Привет, — тихо говорит Оуэн, — здравствуйте, миссис Салмен, — как тут у вас все, заканчивается? Где мама? Не возражаете, если я… — Хватает две тарталетки и сует в рот. Жует. Улыбается. Глаза горят, настороженные.

Миссис Салмен смотрит на него. Вытирает руки о передник — классический жест, как он считает.

— Собираетесь домой? — как бы между прочим спрашивает Оуэн, жуя тарталетку и делая шаг к домоправительнице, с плеча его, покачиваясь, свисает объемистая сумка. — Прием уже подходит к концу?.. Приятная сегодня ночь, теплая, верно? Немного сыровато. Они плавали в бассейне? А где мама? Не возражаете, если я… уж очень они хороши…

Миссис Салмен открывает было рот, но Оуэн, приподняв руку, заставляет ее умолкнуть.

— Можете теперь идти домой, если хотите, — говорит он, — не следует работать так поздно, какого черта, верно?.. Один-то разок можно уйти и пораньше. Я объясню маме.

Он хватает креветку и жует — унылый привкус резины, никакого вкуса вообще, — и снова миссис Салмен хочет что-то сказать, возразить, а может быть, она действительно его боится, и снова он заставляет ее умолкнуть, на сей раз крепко взяв за руку повыше локтя — рука поражает его своей пухлой дряблостью, поражает и наводит на грустные размышления: миссис Салмен состарилась, а он и не заметил.

— Сюда, — спокойно говорит он, препровождая изумленную женщину в примыкающую к кухне комнату, комнату для прислуги, которой миссис Салмен пользуется днем, а также в тех случаях, когда остается на ночь. — Сюда, закроем дверь, обсуждать нам все равно нечего, — бормочет Оуэн, толкая женщину на постель, — вы ведь мне все равно не помощница: вы на ее стороне.

Она, конечно, вскрикивает, но он едва ли слышит ее — он спокоен и безжалостен и вполне владеет собой: бутылочка хлороформа, чистый ватный тампон, крепко обхватить ее плечи и голову и просто подождать, задержать дыхание и подождать — если правильно все проделать, со временем всякое сопротивление прекратится.

Сколько прошло?.. Две-три минуты?., или меньше? Невозможно подсчитать. Он просто делает то, что обязан. «Оуэн Хэллек» тут не действует — тут действует натренированная машина: просто задержать дыхание и подождать, и опасность пройдет.

Женщина без сознания, отяжелевшая, бледная, пухлая, колени и ноги в синих прожилках, раскрытый рот, вызывающе поблескивают влажные вставные челюсти… Она хрипло дышит. Ловит ртом воздух. У хлороформа такой сильный запах. Оуэна начинает тошнить, он отворачивается. Возможно, это просчет — запах хлороформа. Его не должно быть на Рёккен, 18.

Но что сделано, то сделано. История, думает Оуэн, подталкивая женщину, пытаясь уложить ее на постель, эту громаду, этот жир. История и необходимость, будущее, которое летит назад, нам навстречу…

Он выпрямляется, тяжело дыша. По лбу катится струйка пота.

Это тоже входит в план? Эта хрипящая женщина на розовом рубчатом покрывале, которая лежит, приоткрыв один глаз?.. Не важно — у Оуэна нет ни времени, ни полномочий переделать то, что сделано, надо продолжать, считая, что это лишь первый шаг в серии шагов (точное число которых неизвестно), — шагов, ведущих к успешному завершению его миссии. И к «приобщению».

И вот он вытряхивает еще несколько капель хлороформа на новый ватный тампон и прижимает его ко рту и носу миссис Отмен. Хрип становится громче, голова ее резко откидывается вбок, но никаких других признаков сопротивления — ее крупное мягкое тело уже заняло привычное место в центре матраца.

Оуэн быстро обходит комнату — тут требуется импровизация. Обмозговывать, собственно, нечего. Он включает маленький кондиционер, открывает дверцу стенного шкафа, обнаруживает там легкое шерстяное одеяло, встряхивает его и накрывает миссис Салмен, затем снимает с нее очки, выключает свет. Медлит, раздумывая. Это тоже входит в план? Это и это?., и это? Когда «голуби» этой ночью станут анализировать одно за другим его действия, как они оценят эту фазу?

Большая шаткая пирамида яиц. Которую он несет на руках. Оуэн чуть ли не видит их — яркие блестящие краски, скорее всего это яйца из керамики, прелестные, однако же хрупкие, бьющиеся, — и они доверены ему. Он должен быстро бежать с ними, иначе…

Он снова включает свет и снова вытряхивает хлороформ на тампон. Снова прижимает его к лицу миссис Салмен. Сколько же, сколько нужно времени — ему велели считать до… считать до двадцати?., или до ста?., он не помнит… но, во всяком случае, он не паникует и даже не очень встревожен, или расстроен, или огорчен… возможно, надо считать до пятисот, а возможно, и вовсе считать не надо… «Импровизация — поэзия революции», — сказал ему кто-то; бывает акция совершенно неожиданная, но необходимая, акция, которая меняет ход истории, — надо только быть в нужном месте в нужное время, смелость решает все.