Тут надо понимать: это не игра. Большевики всерьез полагали, что в ответ на революцию в России тут же, в соответствии с Марксом, поднимутся рабочие на Западе и произойдет мировая революция. Еще 26 октября Троцкий говорил об этом открытым текстом:

«Всю надежду свою мы возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, мы будем раздавлены».

Но день шел за днем, а западный пролетариат почему-то не поднимался с аналогичными требованиями и не вынуждал свое правительство заключить всеобщий справедливый мир. Нет, конечно, имел место некий рост социального протеста и забастовочного движения, но от забастовки до революции, как от земли до неба. А воевать Россия уже не могла, да и обещание надо было выполнить. Голодным и завшивленным солдатам на фронте было глубоко наплевать, по какой причине они должны продолжать сидеть в окопах — им нужен был мир, любой ценой, пусть даже самый похабный.

И снова встал перед новым правительством извечный вопрос: «Что делать?»

Первым осознал изменение обстановки, как всегда, Ленин. Подождав пару недель, он понял, что мировой революции в ближайший месяц, наверное, не будет, и обратился к правительствам Германии и Австро-Венгрии с предложением заключить перемирие и начать переговоры. Короче говоря — раз не получается устроить всеобщий мир, пойдём на сепаратный. Получим передышку, а там и мировая революция грянёт.

И остался в собственной партии в сокрушающем меньшинстве.

Все дальнейшие события определялись одним: кто из большевиков и в какой степени прислушивался к голосу разума и как соотносил его с верой в мировую революцию.

Переговоры начались 20 ноября 1917 года в Брест-Литовске, где располагалась ставка германского командования. Но еще до того политика сепаратного мира получила резкий отпор. Уже 16 ноября на заседании Петроградского комитета прозвучал голос «левых». Началось то самое, что предвидели еще на VI съезде: как только дошло до конкретных действий, тут же со всех сторон закричали: «Это не по Марксу!» Ведь согласно Марксу — по крайней мере, в российском понимании, социалистическая революция должна была произойти сначала в индустриально развитых странах. Отсталая аграрная Россия, с этой точки зрения, могла годиться лишь на роль детонатора. Именно так к ней и относились.

23 ноября масла в огонь подлил небезызвестный Карл Радек. Он считал, что Европа находится накануне революционных потрясений, что судьбы русской и мировой революции неразделимы и нельзя идти ни на какие сделки с империалистами. Тогда же началась и дискуссия о «священной революционной войне». При этом «левые коммунисты» видели «революционную войну» совсем не в том смысле, который вкладывался в это словосочетание позднее, после того, как прозвучали слова «социалистическое Отечество в опасности!» Согласитесь, что война в защиту революции и война для ее распространения — суть разные войны!

…Тем временем события в Брест-Литовске шли своим чередом. 9 декабря начались мирные переговоры. От имени Центральных держав выступал министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин, который заявил, что заключить всеобщий справедливый мир — это и их желание тоже. Но сделать это возможно лишь в том случае, если предложение Советской власти примут все воюющие страны.

Дипломат Чернин откровенно лукавил, играл со своими неискушенными партнерами — но те восприняли этот ответ как победу. 14 декабря «Правда» радостно сообщила, что немцы согласились на всеобщий мир без аннексий и контрибуций и призвала рабочих и солдат Англии, Франции и Италии выступить против своих правительств.

Однако те почему-то не выступили, а их правительства снова не обратили внимания на российские предложения. И вот тогда-то германцы выкатили совсем другие условия. Они соглашались с тем, что в экономическом плане с разоренной России взять нечего (позднее немцы и это мнение изменят), зато категорически отказывались отводить войска с оккупированных территорий.

Точнее, все было куда хитрее. Немцы сумели обратить против большевиков их собственный «Декрет о мире». Дело в том, что кроме мирных предложений туда вошел их взгляд на справедливое устройство мира.

«Под аннексией или захватом чужих земель Правительство понимает сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация.

Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет.

Если какая бы то ни было нация удерживается в границах данного государства насилием, если ей, вопреки выраженному с ее стороны желанию — все равно, выражено ли это желание в печати, в народных собраниях, в решениях партий или возмущениях и восстаниях против национального гнета — не предоставляется права свободным голосованием, при полном выводе войска присоединяющей или вообще более сильной нации, решить без малейшего принуждения вопрос о формах государственного существования этой нации, то присоединение ее является аннексией, т. е. захватом и насилием».

Немцы, естественно, были бы полными дураками, если бы не использовали этот декрет против так глупо подставившегося советского правительства. Как только речь на переговорах зашла о выводе германских войск с оккупированных территорий, они начали говорить о праве Польши, Литвы, Латвии на самоопределение — а Украина и так уже отделилась — и сумели выставить себя поборниками прав малых народов бывшей Российской империи. То, что отделившиеся территории автоматически становятся германскими протекторатами, было ясно — однако вслух это не произносилось. Пройдет совсем немного времени, и 9 февраля 1918 года Германия заключит сепаратный мирный договор с Украиной, согласно которому получит право ввести туда войска. За время Гражданской войны украинцы на собственном опыте получат возможность сравнить, кто хуже: немцы, москали, поляки или собственные «борцы за свободу». (Сейчас они утверждают, что москали-де хуже даже Гитлера — но у меня есть о-очень сильное подозрение, что это не так.)

Короче говоря, партнеры по Брест-Литовску отлично понимали, что Россия воевать не способна, и требовали самых обычных территориальных уступок, так, словно речь шла о капитуляции.

Каменев и Троцкий, передав эти условия в Петроград, высказали предположение, что германцы блефуют и их армия воевать не способна. Однако Ленина больше интересовала боеспособность собственной армии. 17 декабря он встретился с представителями фронтов, прибывшими в столицу на конференцию по демобилизации. Ответ был единогласный и неутешительный: армия воевать не может и не станет. Максимум, на что она способна — это на организованный отход, и то вряд ли. Малейший толчок — и начнется стихийное дезертирство, войска побегут, бросая оружие. А потеря фронтовой артиллерии при том состоянии промышленности, в котором пребывала Россия, являлась катастрофой. Что бы там ни говорили левые о «священной революционной войне», мнение военных было неизменным: мир любой ценой.