лежала сегодняшняя газета. Буфетчица подметала стружки перед входом в бутафорскую.

– Отнесите это, пожалуйста, режиссеру прямо в спальню.

Фильм рассказывал про лечебницу для душевнобольных. Мне было тяжело смотреть, как каждый день перед моими глазами проходит их ужасная жизнь. Мне казалось, что фильму не хватает света. И я пришел к выводу, что отсутствие в фильме счастливого конца объясняется моим мрачным характером.

Поэтому я так обрадовался, когда на ум пришли эти маски. Мне стало легче от того, что в финальной сцене больные – все до единого – наденут улыбающиеся маски.

Стеклянная крыша павильона позеленела. Остатки ночи растворялись в исходившем с небес свете. Я успокоился, вернулся в гостиницу и крепко заснул.

Человек, которого отправили покупать маски, вернулся в студию в одиннадцать вечера.

– С самого утра мотался на машине по игрушечным магазинам, но так ничего путного и не нашел.

– Дайте посмотреть, что вы там принесли.

Открыв пакет, я тут же понял, что маски никуда не годятся.

– Вот это, что ли?

– Это. Ерунда, правда? Я думал, что этих театральных масок где угодно – навалом. Мне казалось, что раньше я их всюду видел, а теперь вышло, что их нигде нет.

– Я представлял себе приблизительно такие же маски, как в театре Но. Только если сами маски не будут произведением искусства, зрители просто засмеют нас.

Я взял в руки шероховатую маску из папье-маше и почувствовал, что готов расплакаться. «На экране эта раскрашенная маска будет смотреться как грязно-серая. Маска должна быть белой и блестящей, она должна нежно улыбаться…»

Красный язык вываливался из бурых щек… «Мы сейчас красим маску в белый цвет».

Съемки остановились. Режиссер вышел из больничной палаты и рассмеялся нам в лицо. Завтра надо снимать финальную сцену, но где найти столько масок? Пусть маски из папье-маше не годятся. Но если нельзя к завтрашнему дню найти старые, тогда он будет снимать маски из целлулоида.

– Если мы не можем найти настоящие театральные маски, тогда лучше от этой идеи отказаться совсем, – сказал человек из репертуарного отдела. Наверное, он сказал так, видя мое отчаяние.

– Может, попробуем еще разок? Еще только одиннадцать, магазины в Кёгоку еще открыты.

– Ну вот и отправляйся.

Мы поехали на автомобиле по набережной Камогава. Яркие окна университетской больницы на другом берегу отражались в воде. Я и представить себе не мог, что за бесконечными окнами мучается столько людей. Мне пришло в голову, что, если мы не раздобудем маски, тогда можно будет снять освещенные окна психушки.

Мы обходили магазины игрушек в Кёгоку. Они уже начинали закрываться. Ничего подходящего. Мы купили двадцать дурацких масок – круглые лица из папье-маше. Они были вполне симпатичными, но к искусству отношения не имели. Улица Сидзё уже засыпала.

– Давай заглянем сюда, – сказал мой спутник и свернул в проулок. – Здесь полно магазинов, которые торгуют старыми буддийскими вещами. Может, и маски у них есть.

Но ни один магазин уже не работал. Передо мной были только закрытые двери.

– Приду сюда завтра к семи. Мне все равно не заснуть.

– Я тоже пойду. Разбудите меня.

Я попросил разбудить меня, но этот человек ушел один. Когда я проснулся, сцену с масками уже начали снимать. Масок было пять. Они были старыми. По моему замыслу этих масок должно было бы быть штук двадцать или тридцать, но, глядя на мягкие улыбки этих, я все равно соприкоснулся с чем-то настоящим и пришел в себя. Мне стало казаться, что я выполнил свой долг перед душевнобольными.

– За маски запросили слишком много, мне пришлось взять их напрокат. Будьте осторожны. Если мы испачкаем их, назад уже не отдашь, придется платить.

Актеры помыли руки и, прикасаясь к этому сокровищу лишь кончиками пальцев, стали разглядывать маски.

Как это ни странно, но после окончания съемки на щеке одной из масок оказалось коричневое пятно от масляной краски.

– Если ее помыть, она вся облупится.

– Покупаю!

Мне и правда хотелось купить маску. Мне мнилось, что в чудесном будущем, когда мир станет прекрасным и гармоничным, у всех людей будут точно такие же добрые лица.

Вернувшись в Токио, я немедленно отправился в больницу навестить жену. Дети примеряли маску и счастливо смеялись. Наконец-то я был доволен хоть чем-то.

– Папа, теперь ты надень!

– Нет.

– Ну надень!

– Нет.

– Ну надень, пожалуйста!

Младший сын поднялся на ноги и попытался напялить на меня маску.

– Перестань!

Жена выручила меня.

– Давайте-ка я надену.

Дети смеялись, я побледнел: «Что вы делаете? Она же больна!»

Было жутко смотреть на смеющееся лицо, покоившееся на больничной подушке.

Когда жена сняла маску, дыхание ее было тяжелым. Но не в этом дело. Когда она сняла маску, лицо ее стало некрасивым. Я смотрел на это неприятное лицо, по коже побежали мурашки. Я впервые увидел жену такой. После того, как она на пару минут накинула на себя прекрасную, мягкую улыбку, ее настоящее лицо показалось мне ужасным. Даже не ужасным, а каким-то ужасно несчастным. Из-под прекрасной маски глядела жалкая человеческая жизнь.

– Папа, надень!

– Теперь твоя очередь!

Дети не хотели угомониться.

– Нет.

Я встал. Если я сейчас надену маску, то потом жене станет казаться, что на самом-то деле я похож на дьявола. Прекрасная маска внушала мне ужас. Я боялся того, что всегда улыбавшееся лицо жены было просто маской. Что ее милая улыбка была неким произведением искусства. Так мне стало казаться.

К черту маски! К черту искусство!

Я написал на бланке для телеграмм: «Вырежьте сцену с масками».

Потом разорвал телеграмму на мелкие кусочки.

[1929]

Улыбка ночного города

Я остановился как вкопанный. С того времени, как магазин «Хакухин» закрыл двери в положенное для переулков Уэно время, прошло уже около двух часов. Я остановился перед двумя палатками, торговавшими пиротехническими забавами и очками. «Хакухин» остался за спиной. Я слушал шуршание подошв поздневечерней толпы и остро ощущал какую-то робость перед этим разрастающимся внутренним пространством, окаймленным магазином и палатками. Растворяясь, водянистые, мутные тени припозднившихся пешеходов сливались с ночью. Обрывки бумажек на земле становились еще белее. Вот отъехала еще одна повозка со сложенной на ней палаткой. На пиротехническом прилавке – обнаженные палочки бенгальских огней. В цветных пакетах – «пионы», «цветочные повозки», «мины». В цветных коробках – «снежно-лунные цветы», «трехцветная сосна». Ряды красных упаковок. Рядом – очки для стариков и близоруких, с темными стеклами, с цветными оправами, с оправами золотыми, из серебра, меди, нержавейки и черепахового панциря. Бинокли, фланельки, очки для подводного плавания, лупы… Но все это не интересовало меня.

Пиротехническая палатка и «Оптика» располагались ровно