плачет? Голодный там, или мокрый, или еще что. А этот от горя плачет, сразу ясно. И чувствуется, что он постарше, лет пяти или семи, такой, что многое уже понимает…

Вскоре дыхание Виталика становится ровным и глубоким. Он спит, а я не могу заснуть.

Тихо одеваюсь, иду на кухню и обнаруживаю там Нину Ивановну с папиросой.

– Что, Сережа, не спится?

– Похоже, кофе перебрал. Нина Ивановна, у меня друг ночует. Наверно, поживет тут неделю-другую. Он парень спокойный…

– Не тот, с которым вы тогда всю комнату разгромили? – перебивает меня старуха.

– Тот. Но это особый случай был, я рассказывал.

– Помню. Хороший парень, да. Корм привозил коту и наполнитель тоже, пока вы… ну, пока вас не было. Пусть живет сколько надо. Коноваловы съехали. Комнату продают, мне запасные ключи оставили. Там и переночевать можно, если что.

– Спасибо, что за котом приглядели, Нина Ивановна. Я вам что-то должен?

– Да ну, тоже мне работа, – отмахивается старуха. – Кот – живая душа, как его не обиходить.

На место я добираюсь только к обеду. Дом, старый купеческий особнячок в два этажа, стоит необитаемым наверняка не первый год. Весь переулок застроен похожими домами: стены в трещинах, оконные рамы без стекол. Жильцов явно выселили, только пара тощих кошек при виде меня исчезает в подвальном окне. Скоро сюда придут бульдозеры, а потом к небу потянутся многоэтажки очередного жилого комплекса. Мне это безразлично. Все на свете мне безразлично, кроме моей цели.

Вот она, боковая дверь в арке ворот: конечно, бывшая дворницкая… Три ступеньки к ней – истертые, истоптанные множеством ног. Каждая ступенька дается с таким трудом, словно у меня на плечах многопудовая ноша. Надо постучать…

Я протягиваю руку к двери – обычной двери, на которой хлопьями висит бурая краска, – и тут меня накрывает таким ужасом, какого я не испытывал никогда. Затылок и шею словно колет множество иголок: это поднялись дыбом коротко подстриженные волоски.

Как тогда, в автобусе, что-то во мне кричит: беги! Беги со всех ног!

Там, за дверью, проснулось и приближается что-то страшное. Ни шума шагов, ни звука дыхания, ни скрипа рассохшихся полов – ничего. Но оно все ближе и ближе. Нас разделяет только облезлая дверь. Оно почуяло меня. Оно знает, зачем я пришел.

Оно рядом и ждет.

И я бросаюсь бежать.

Душный, давящий ужас отпускает меня только в нашем подъезде. Тай шарахается под кровать и шипит оттуда. Я становлюсь под горячий душ, чтобы избавиться от ощущения, будто меня всего покрывает липкая вонючая слизь. Потом завариваю кофе и включаю ноутбук. Времени не так много – Виталик на сутках, и к его приходу должен быть готов четкий план: в одиночку мне ничего не сделать.

Во время очередного похода на кухню с туркой встречаю Нину Ивановну. Она кивает в ответ на мое «здравствуйте», окидывает меня острым взглядом с головы до ног и говорит:

– Что-то лица на вас нет, Сережа. Были там, да? Не отвечайте, и так видно. Я тогда вернулась и сама себя в зеркале не узнала. А потом меня и подавно никто не узнавал.

Словно кто-то другой произносит слова, которых я от себя не ожидал:

– Нина Ивановна, а вы никогда не жалели о том, что сделали? Ни разу?

Как ни удивительно, старуха не обрывает меня, не ставит на место ядовитой репликой, а просто отвечает:

– Нет, Сережа, не жалела. Что я хотела, то и получила. А что цена такой оказалась – ну, что ж поделаешь. Зато Герка дольше прожил. Спросишь небось, каково мне приходилось? Тяжело, да. Ну и что? Я его любила, вот и все. А когда любишь, видишь человека таким, каким его Бог сотворил, а не таким, каким его жизнь сделала.

Шаркая тапками, она уходит к себе, в зеленый сумрак, а я ставлю турку на огонь.

Ночью моя комната похожа на аквариум. Он полон темноты, и в ней скользят, мелькают, ворочаются на дне рыбы-мысли: мои и Виталика.

– Спишь, Витас? – спрашиваю я вполголоса.

– Нет. Знаешь, Серый, от меня будто кусок отрывают и никак оторвать не могут – помнишь, как тогда, в роддоме?

Помню, как не помнить. Мы с Виталиком пришли дежурить и попали на ручное отделение плаценты. Из-под наркозной маски рвался хриплый утробный вой, мы держали колени женщины, гинеколог матерился сквозь зубы, а дело не двигалось.

Потом мы выбрались в коридор и рухнули на кушетку.

– Как детей делать, так вы первые, а как их рожают, так и смотреть кишка тонка, – съязвила санитарка. – Нашатырю дать?

– Н-н-не н-н-надо…

– Тогда задрали ноги оба, живо! Натоптали тут… Шлепки снимите, в раздевалку в носках пойдете.

Она стала замывать кровавые следы из операционной – мои и Виталика.

– Помню, конечно. От меня вот уже оторвали.

– Прости, Серега.

– Ничего. Все равно не спим, давай расскажу кое-что.

Виталик слушает не перебивая, а потом долго молчит.

– Серый, ты извини, но только трудно во все это поверить.

– Я тоже не верил, пока там не побывал.

– Хорошо, пусть там что-то такое есть. Но какая связь с этой пигалицей татуированной?

– Самая прямая. Слишком много совпадений. И ты бы видел ее там, в автобусе. Она знала, что сейчас будет, тряслась от страха – и все равно шла на это. Я звонил Эдику. После автобуса у этого ее Ромочки правое легкое совсем очистилось, а там живого места не было. Не бывает такой динамики, чтобы р-р-раз – и все хорошо.

– Серый, ну все же «после того» не значит «вследствие того». Ты ему рассказал про эту, как ее… ну, про бабу?

– Нет, просто спросил, как статья пишется. Эдик не поймет. Нечем ему понимать: у него всё хорошо, все живы-здоровы.

Знакомая боль приходит изнутри черепа, давит на глазные яблоки. Я тянусь за таблетками, роняю коробочку на пол, пытаюсь достать ее в темноте и мычу от боли.

– Ты чего, Серый? – озабоченно спрашивает Виталик.

– Голова…

– Сейчас.

Виталик вылезает из постели, включает свет и роется в своей сумке. Я скриплю зубами от боли и пытаюсь думать о другом.

Если бы в тот день у меня был рюкзак или портфель – да что угодно, чтобы прикрыть голову, – то я, наверно, отделался бы простым сотрясением. А так тяжелый осколок витринного стекла ударил по голове, как нож гильотины. Отрубленные пальцы упали на асфальт, теменная кость треснула. Если бы я не прикрывал голову руками, моя жизнь в тот день закончилась бы.

Но разве то, что у меня есть сейчас, можно назвать жизнью?

– Давай иголки поставлю,