В конце тайма к Стрельцову подсел человек, напомнивший, что они вместе играли за команду завода «Фрезер». Бывший партнер говорил возбужденно, напористо, словно приведенные им эпизоды и названные фамилии тогдашних игроков первостепенно важны и что-то могут прояснить, изменить в жизни сегодняшнего Эдика. Эдик помнил все и всех, но эмоций никаких не проявил. Игрок «Фрезера» отошел обрадованный, еще раз убедившись в той жизненной удаче, что ему выпала, — быть в одном со Стрельцовым футболе. Футбол — и на самом деле, и в моем повествовании — людей соединяет и разъединяет. Но подтверждение факта соединения, наверное, всегда приятно.

Партнера сменил уже неспортивного вида мужчина, попросивший автограф для сына. Этот эрудит захотел уточнить, как забит был гол Стрельцовым на Мельбурнской Олимпиаде болгарам. Стрельцов сказал, что мяч с ноги срезался — бил в один угол, попал в другой… Такая откровенность растрогала эрудита, и ему захотелось продлить разговор. Он спросил о перспективах сборной на чемпионате мира в Испании. Стрельцов ответил, что придется трудно. Уже не в состоянии откланяться мужчина задал самый глупый вопрос, какой только можно задать специалисту: об исходе играемого сегодня «Торпедо» матча против ЦСКА. Стрельцов без раздражения приподнял плечи, что не знает.

На матч своего клуба с ЦСКА он уже не рассчитывал попасть к началу, но посмотреть второй тайм по телевизору все-таки надеялся. Однако и к спортивным новостям программы «Время» Эдик в тот день не успел.

Банкет начали в кабинете директора в перерыве между таймами. И вторую половину игры нам смотреть уже не пришлось. Эдуарда ненадолго отвлекли от стола после матча — вручить приз и сфотографироваться с игроками обеих команд. И банкет помчался дальше по рельсам бесчисленных тостов.

Банкет вполне мог превратиться в чествование одного Стрельцова, а про Аничкина и забыли бы. Но нашелся человек, решительно помешавший такому повороту. Этим человеком стал сам Стрельцов.

Кое-кого из собравшихся в тесном кружке близких к Виктору людей он, возможно, знал и раньше, но не думаю, чтобы слишком хорошо. Я понял, что он любит Аничкина — и в память о нем был совершенно откровенен со всеми, кого собрало застолье.

Воспоминание разбередило, как бередят давнюю рану, важную, очевидно, для Стрельцова мысль — и после первых же рюмок он уже неудержим был в желании высказать то, что совсем не удалось ему перед микрофоном.

Папа Аничкина — плотный человек с офицерской выправкой, с внушительным слоем орденских планок на груди — высказался в том плане, что беда спортсменов в неумеренности выпивки. В иных устах на мемориале Виктора такое замечание показалось бы вопиющей бестактностью. Но отцовская безутешность вроде бы оправдывала публицистичность выступления за нетрезвым столом. Кто бы предположил, что педагогические сентенции родителя вызовут столь резкие возражения Стрельцова?

Эдик разразился взволнованной речью, которая, к сожалению, никем не была зафиксирована. Поддавшийся общему настроению, я не запомнил ее в тех подробностях, что становятся опорами для последующего пересказа. Постараюсь лишь передать суть сказанного Стрельцовым.

Эдик привел примеры естественности и противоестественности отношений, что связывают людей в большом спорте. Говорил о возможности дружбы соперников и вражды между партнерами. О корпоративности, которая, к счастью, со временем сменяет конкуренцию. И еще раз о возможностях дружбы, но и о препятствиях, разрушающих дружбу — отделяющих людей друг от друга.

Волнение разгорячившегося Стрельцова передалось всем собравшимся в кабинетике директора стадиона «Авангард». Эдуард, которого они так ждали и так рады были увидеть в парах застолья, общением с которым они сейчас гордились более всего на свете, открылся им с новой и несколько неожиданной для них стороны.

Предусмотрительно сэкономленные нами пять рублей пригодились — по такой глубине разговора банкетной выпивки, конечно, не хватило.

Об иерархии в отношениях живых с мертвыми можно бы в других обстоятельствах и отдельную книгу написать. Но мертвых из этой когорты уже больше, чем живых. И наступает что-то напоминающее гармонию.

…Одним из осенних дней середины восьмидесятых я шел в сторону динамовского стадиона вместе с моим аэропортовским соседом Юрой Авруцким — и многое в приотворившемся мне, пока работал над стрельцовской книгой, представлялось интересным в последующем развитии. Казалось, что понятое около футбола продвинет меня в том, что собрался делать дальше, безотносительно к футболу.

Юрий Авруцкий играл за основной состав тренируемого Бесковым «Динамо» центра нападения. Мог стать в семидесятом чемпионом. Авруцкий был любим женской частью футбольной аудитории, удачлив у чужих ворот. Я не помнил, как завершил он карьеру игрока, но, по-моему, ее притормозили какие-то неприятности… Как сосед я знал, что послефутбольная жизнь Юры непроста, но никакой опущенности в облике не замечалось: красив, одет хорошо, оставляет впечатление физической тренированности. Я и удивился: а почему он не входит в сборную динамовских футболистов? В намечавшемся матче сборная ветеранов СССР должна была играть против тех, кто выступал за «Динамо» разных лет, разных городов и республик. «В команду Лева Яшин людей подбирал, — с улыбкой пояснил Авруцкий, — куда же мне?» Я понял, что, будучи на пятнадцать лет моложе Яшина, мой сосед по молодости чего-то не учел и не додумал в отношениях с бессменным вратарем. И вспомнил Володю Щербакова, так и не пришедшегося ни к чьему двору после торпедовского. В начале семидесятых я был командирован на международный кинофестиваль в Ташкент — вот уж поистине вечный город контрастов — и видел, как он сыграл тайм за ярославский «Шинник», который тренировал Марьенко. Вторым браком Щербак женился на дочке сотрудницы писательской поликлиники, что неподалеку от метро «Аэропорт» — и в наших с Авруцким краях он иногда появлялся. Некоторое время он играл за команду «Мослифта». Со Стрельцовым отношения прекратились. Наверное, Раисе каким-то образом удалось Володю отвадить от дома. Пережил он Эдика ненадолго. В девяностые годы его зарезали где-то в Кунцево. Как-то видел в поликлинике сына Щербакова — вылитый отец лета шестьдесят четвертого…

Не всех из призванных в сборные страны и «Динамо» футболистов я сразу же узнавал в лицо. Скажем, смотрел на Кесарева — и не мог догадаться, кто это. Но в общем-то те, кого поставили на игру, выглядели неплохо. Миша Пасуэлло говорил мне, что у Вали Денисова — депрессия, никак из нее не выкарабкается. Но мне Денис показался боевитым, одет он был похуже, чем те, кто преуспевал и после футбола, но аккуратненько, в шляпе. Он вышел на поле в майке сборной СССР рядом со Стрельцовым. И гол единственный Валя забил. Играл в атаке у них и Никита Симонян — бежал на незагорелых, «кабинетных» ногах, но хорошие времена чем-то неуловимо напомнил. Маслаченко защищал ворота — пропустил от динамовцев два мяча и старался свести разговор в раздевалке с Гавриилом Качалиным, назначенным тренером ветеранской сборной, к шутке: «Ну, сейчас начнутся упреки, подозрения…»

Второй тайм Эдуард играть и не собирался. Стоял в иностранном кожаном пальто и беседовал с Яшиным — тоже одетым не в телогрейку. Я вообще-то и пришел на стадион потому, что сговорился встретиться со Стрельцовым. Но нарушать лермонтовский — «и звезда с звездою говорит» — расклад не хотелось. Околофутбольной публике, считавшей меня здесь лишним, полезно было бы посмотреть на меня в компании с Яшиным и Стрельцовым. Но мне предпочтительнее показалось, чтобы на публике они подольше побыли вдвоем. Теперь, когда вижу памятники каждому из них, вспоминаю не матчи, а их монументальный разговор друг с другом.