Уже то обстоятельство, что Дмитрий Алексеевич намеревался передать «Русский инвалид» в мои руки, свидетельствует об его расположении ко мне. Действительно, отношения наши были таковы, что ничего лучшего не оставалось и желать…» (С. 350–351).

Александр Второй, при всей склонности к реформам и преобразованиям своего правительства, оставался абсолютным монархом, когда каждое его решение, даже спорное, непопулярное, ошибочное, становилось обязательным и непременным. Только что здесь были приведены два эпизода, которые касались военной биографии Дмитрия Милютина, когда он в споре с императором был абсолютно прав, но ему было жаль огромной проделанной преобразовательной работы, и он шел на уступки в конфликте.

А ведь Петр Павлович Альбединский (1825–1883) был из свиты генерал-адъютантов и всю жизнь служил генерал-губернатором лифляндским, эстляндским и курляндским, потом виленским, ковенским и гродненским, а закончил свою жизнь варшавским генерал-губернатором, к Военному министерству не имел никакого отношения и, конечно, никакого опыта в преобразовательной деятельности русской армии. А император всерьез думал о нем как военном министре на смену Милютина…

15 июля 1873 года скончался Федор Иванович Тютчев, и эта скорбная весть долетела до Милютина, успевшего много раз с ним встретиться на светских вечерах и поговорить с ним не как с председателем Комитета иностранной цензуры, а как с блестящим знатоком европейской внешней политики, как с публицистом, философом, ответившим в своих сочинениях на многие вопросы, которые постоянно его волновали. А в эти скорбные дни много толков было об этой смерти. Недавно долетело до Милютина стихотворение Тютчева на смерть Блудова и покорило его простотой и изяществом выражения глубокой мысли о смерти:

Графиня Блудова и Милютину прислала этот «посмертный альбом» – книгу «Мысли и замечания гр. Д.Н. Блудова» (СПб., 1866), которую Дмитрий Алексеевич с удовольствием просмотрел, а кое-что и внимательно прочитал.

Что ж так поразило в «посмертном альбоме» Федора Тютчева? Может быть, эта мысль, думал Милютин, разглядывая и листая книгу Блудова: «Везде пословицы называют хранилищем мыслей народных; мне кажется, что Русския можно назвать и хранилищем сердечных чувствований. Наши предки завещали нам, как святыню, не только остроумные наблюдения наблюдения отцов своих, не только советы благоразумия, но и выражения чувствительности. Все знают пословицу: Не по хорошу мил, а по милу хорош, которая содержит в себе тайну любви и ея странностей. Другая: Милому сто смертей, очень живо изображает беспокойство сердца, творящаго для себя ужасы. Но может быть всех лучше и трогательнее одна, меньше известная: Не сбывай с рук постылаго, приберет Бог милаго! Какая прекрасная, почти небесная мысль: любовью к друзьям охранять врагов от самых желаний ненависти! Она дышит великодушием, нежностью и верою в Провидение». Как точно и глубоко трактует Блудов пословицы, в которых не только мысли опыт наших предшественников, но и чувства, непосредственные и великие. Скорее всего, Тютчеву понравилась именно эта запись… «Во имя милого былого, во имя вашего отца дадим же мы друг другу слово: не изменяться до конца», – вспомнил Милютин строчки Тютчева, посвященные графине Антонине Дмитриевне Блудовой, запомнившиеся в светских беседах. А может, вот эта мысль так покорила Тютчева, тоже много раз бравшегося за перо, чтобы высказать свои мысли о революции, о якобинцах, о разрушительных результатах их деятельности? И Милютин вновь углубился в книгу Блудова: «Вопреки якобинцам всех веков и племен народ не есть судья царей; но он их критик и, подобно прочим, может исправлять только людей с дарованием. Продолжая сравнения, мы скажем царям и авторам: не сердитесь за критику и не всегда ей верьте; но умейте слушать и разуметь ее. Скажем рецензентам и народам, первым: критикуя автора, не оскорбляйте человека; другим, напротив: критикуя человека, не забывайте прав государя и престола». А сколько раз и ему, военному министру, приходили эти же мысли в своей постоянной деятельности с императором и другими высшими чиновниками. Как тут не поразиться замечательному поэту, столько раз выступавшему за свободу слова и столько раз терпевшему от цензуры и запретов, хотя сам был цензором. И сколько любопытного, глубокого разбросано в этой книге, о которой Тютчев так хорошо и полно сказал… Вот любопытный зритель взобрался на башню, чтобы лучше увидеть принцессу и народ, а увидел слишком много, но никого не увидел в лицо. Не так ли цари смотрят на государство: видят много, но никого в лицо, не знают чаще всего судьбы человеческой за многотысячными толпами народными. То Блудов размышляет о скуке и горе, то мысли его возносятся к преданиям Ветхого Завета, то начинает сравнивать монархическое правление с отеческим, и как ценны его мысли о том, что отец не оставляет младенца без принуждения, но горе тому отцу, который понуждает взрослых детей, действует вопреки советам благоразумия, это унижает отца в глазах сыновей, достигших зрелости. Так и монарх должен действовать с теми, кто достиг зрелости путем просвещения, кто набрался богатства понятий и сведений. Вспоминает Карамзина, сказавшего, что не стоит спорить о конституциях, всякое государство имеет свою конституцию, ему сродную… Милютин увлекся книгой Блудова, перелистывая страницу за страницей… А вот уж совсем про нас, про любителей литературы и искусства… И Милютин вновь погрузился в чтение книги Блудова: «Чувство благодарности так сладостно, что я желал бы распространить его за обыкновенные пределы, то есть на благодетелей без намерения. Тогда мы будем с удовольствием счастливой любви смотреть и на красоты природы, и на произведения искусств, их отражающия. О Жуковский, – если бы я не имел к тебе чувства дружбы, сего чувства, в коем все сливается, и почтение к благородной душе твоей, девственной от всех порочных побуждений, и бесценное ощущение твоей любви, наконец и воспоминание первых лет и надежд, Жуковский, я бы еще любил тебя за минуты, в которыя оживляют твоими стихами, как увядающий цветок возвращенным свежим воздухом. Два дня я страдал моральною болезнию, и эту болезнь можно назвать каменною, ибо в ней все способности души и ума каменеют: мне казалось, что я утопаю в какой-то пустоте и тщетно ищу в ней себя; но случай привел мне на память стихи Жуковского, давно не читанные, и я почувствовал свое сердце. Очаровательная музыка! Тобой я буду лечиться от новой тарантулы, которая не дает смерти, но отнимает жизнь».

И сколько таких размышлений в этой книге… Милютин вспомнил, что недавно сказал ему Боткин о Тютчеве, который резко отозвался о новом романе Тургенева «Дым»: «Дым» еще читается, и мнение о нем еще не успело составиться. Вчера был у Ф.И. Тютчева, – он только что прочел и очень недоволен. Признавая все мастерство, с каким нарисована главная фигура, он горько жалуется на нравственное настроение, проникающее повесть, и на всякое отсутствие национального чувства». Вот ведь что сейчас стало главным – национальное чувство, которое, в сущности, утрачено всеми верхними слоями русского общества, полгода поработают в высших чиновных креслах, а потом укатывают за границу – якобы лечиться… А если уж национальное чувство утрачено у такого крупного русского художника, как Тургенев, то больше нечего сказать, как просто подивиться. Вот Тютчев и удивился, читая «Дым». Вот почему и Тютчев, читая книгу Блудова, находил ее благостной. Вот Блудов с негодованием пишет о тех, кто не болеет за Россию: «Встречая за границей таких людей, каков, например, NN Д.Ф., которые сохранили не характер честных дедов святой Руси, а только их смешные предрассудки и приемы, С.Д. говорит, что от них воняет отечеством». Да, Блудов был истинным и последовательным преемником характера честных дедов святой Руси, а смешные предрассудки и приемы он честно отбросил прочь – вот за что и полюбил графа Блудова Федор Иванович Тютчев. А как прекрасны были его стихи, посвященные братству всех славян, прочитанные на банкете в мае 1867 года в петербургском Дворянском собрании: «Привет вам задушевный, братья, Со всех Слвянщины концов, Привет наш всем вам, без изъятия! Для всех семейный пир готов! Недаром вас звала Россия На праздник мира и любви; Но знайте, гости дорогие, Вы здесь не гости, вы – свои!»