«Зачем-то этот швед привёз меня сюда, — с раздражением думал Раевский. — Неужели, чтобы показать этого фрика? Но фриков я видел достаточно».

Карлсон связался с базой, чтобы за ними прислали вертолёт. Но база ответила, что вертолёт будет ждать утра и лётной погоды.

— Я прошу простить нас… — начал Карлсон, но немец быстро закивал и взмахнул рукой, показывая, что они могут устраиваться.

Немец Маркс извинился и ушёл к себе, ступая странно, словно богомол. Карлсон уже прилёг на широкий диван, а Раевский разглядывал непривычные бумажные карты на стенах и приколотые рядом репродукции. Там же висела и фотография с какими-то ряжеными воинами в снегу.

Он хмыкнул:

— Странное оружие было у древних. Здесь говорится, что во время одной битвы арабские воины накололи листки священной книги на копья и остановили сражение. Листки — это обрывки бумажных газет, как у немцев? Зачем?

Раевский обернулся за ответом и вздрогнул. Карлсон уставился на него, как будто проигрывая что-то в памяти.

— Стаховский перед… незадолго до смерти рассказывал мне об этом. За ним шли какие-то солдаты с копьями. Он говорил, что тогда хотелось ринуться в бой и одновременно — бежать. Он и убежал тогда, мы смеялись, а он был уверен в том, что видел. И через две недели случилось то, о чём я рассказывал. Это всё лёд, этот лёд.

Они не успели ничего сказать, потому что в этот момент хозяин завыл.

Переглянувшись, оба осторожно двинулись на звук. Дверь в комнату хозяина была распахнута, и там тоже стояли стеллажи, а сам он плясал, голый, и выл как шаман, которых Раевский видел в туристическом кластере.

— Они решили растопить лёд! — зло крикнул Сумасшедший Немец Маркс замершим на пороге и бессильно сел на пол.

Они молчали. Тишина прерывалась только шумным дыханием.

Вдруг Маркс поднял голову и взглянул на них ясным взглядом.

— Придётся вам кое-что объяснить, — он встал и мгновенно пришёл в себя. К нему вернулся прежний голос. — Вы сказали: разработки. У меня здесь особые занятия, уже много лет. Я начинал ещё в Москве, когда был молодым химиком, вернее, то был другой человек, я забыл его имя… Память воды — как скажешь эти слова, тебя сразу запишут в шарлатаны. Но память льда, вот что открылось мне. С каждым годом, с каждым днём мне всё страшнее, оттого, что я знаю — тут, внутри ледяной решётки, записано всё. Сначала я записывал видения, а потом устал. Тот, кто читает книги, вовсе не должен делать заметки на полях.

Сумасшедший Немец открыл холодильник (они обратили внимание, что контейнеров с образцами было множество — они тянулись по полкам слева направо и сверху вниз, от пола до потолка) и достал несколько пластинок льда в деревянных рамках.

Первая пластинка отправилась в аппарат, стоящий на столе, и слышно было, как она потрескивает, тая.

Гости ощутили что-то тяжёлое, что было сильнее их, что звало их в битву, бить, бить чем-то тяжёлым по головам врагов…

— Одна из первых, — заявил хозяин, имея в виду какую-то штуку, лежащую сейчас в сканере, они никак не могли её разглядеть. — Когда я занимался этим, жажда власти, как талая вода, заполнила комнату. Хотелось завоевать весь мир. Даже пингвины это чувствовали. Они вообще многое предчувствуют.

Он говорил и говорил. Выходило так, что лёд был привязан к какому-то дню прошлого. Небо смотрело на него сверху, небо запоминало, слои воздуха текли по кругу — север — юго-запад — Атлантика, Чили, Аргентина, Антарктида… Неподвижный лёд отражал и впитывал образы неба.

Маркс подошёл к стеллажам и аккуратно снял другой контейнер — внутри оказалось несколько рамок.

— Это всё с разных буровых, керны с разной глубины — но принцип один и тот же — можно легко посчитать даже, какой это год, будто по кольцам древесного спила.

Пока Раевскому было очевидно только то, что кто-то нашинковал как колбасу стандартные керны, вынутые из скважины.

Привычным движением Маркс поставил ледяную нарезку на подставку, но вдруг вынул обратно.

— Впрочем, нет… Это сейчас нельзя. — И он взял другую, что медленно таяла у него в руках. Он смотрел на неё с любовью и обожанием и даже протянул вторую руку, пытаясь погладить ускользающую поверхность.

В воздухе сгустилось что-то лёгкое, будто запах весеннего луга, и тут же пропало.

Когда вода потекла по пальцам, и от пластинки в приборе не осталось почти ничего, немец повернулся к Раевскому:

— Можете посмотреть другую.

Тот осторожно запустил руку в контейнер и выбрал верхнюю ледышку. Карлсон встал рядом, с любопытством ожидая, что будет.

Удивление, перемешанное с обожанием, завладело обоими. Им показалось, что перед ними была красивая женщина — нет, её не было, она не присутствовала, но все чувствовали, что она есть где-то рядом, детали ускользали, что-то милое было в ней, родное и одновременно божественное…

Вдруг всё пропало.

Пластинка растаяла.

Они в растерянности смотрели на гляциолога.

— Этой много в моих записях. Я узнал, кто она — актриса, ей поклонялись два поколения.

Он вздохнул, словно набирая воздуха, и заговорил снова.

— Дело не в ней. Лёд хранит память обо всех сильных эмоциях человечества — здесь у полюсов осаждается всё то, что растворилось, перемешалось и исчезло в небе над людьми. Это только кажется, что сильные эмоции могут пропасть без следа — они остаются, и чем сильнее человеческое чувство, тем лучше хранит его лёд. В моей гляциотеке тысячи пластинок, я читаю их, будто пью старинный чай — по капле, долго-долго.

В верхних слоях живут голоногие кумиры прошлого века, женщины, сделанные из лучших синтетических материалов и кривоногие диктаторы.

Нижние слои льда состоят из святых, принявших мученическую смерть — туда я стараюсь не заглядывать.

Как-то я случайно растопил один из самых древних образцов и не ощутил ничего, кроме ужаса. До сих пор не знаю, что это было. Лучше я покажу не этот ужас, а простой человеческий страх.

Он резко шагнул ко второму контейнеру и, порывшись, вынул пластинку откуда-то снизу. Молча протянул пластинку Раевскому.

Не успел тот ничего сказать, как видение буквально выпрыгнуло на него из тающего льда — монстр со средневековым мечом в руках извивался и бесновался в тесной комнате. Раевский отпрянул, пластинка выскользнула из рук и разбилась. Кусочки льда таяли на полу.

Немец сидел в кресле, обхватив руками голову.

— Мы поедем… — хмуро сказал Карлсон, глянув на просветлевшее небо, что показывал экран.

Немец больше не обращал на них внимания.

Они вышли и перевели дух.