Вечером, усталый, он сидел за налоем, разбирая накопившиеся грамоты и следя, как Маша, выпростав в разрез рубахи полную грудь, кормит малыша. От жены пахло молоком. Он испытывал необычайную нежность, заранее представляя, как она, тяжелая, станет засыпать у него на руке, а он – следить ее спокойное дыхание, чувствуя набухшую полноту грудей. Счастье было столь полным, что неможно было даже и говорить о нем.

Да, он был счастлив! Впервые счастлив и даже побаивался счастья своего в пору, когда кругом, казалось, зачинался незримый пожар и земля ждала от него мужества и твердости.

Сейчас Маша докормит малыша, покажет отцу – уже успокоенного, с сомкнутыми белесыми ресничками, тихо чмокающего спросонь, – и девка унесет его в соседнюю горенку, отгороженную от изложни княжеской не дверью, а занавесой, чтобы Маша могла, пробежав босиком по ордынскому толстому ковру, подкормить малыша, помочь девке, ежели что надо.

Остается еще одна грамота, от Василия Калики, прибывшая всего час назад и отложенная князем. В Новом Городе вновь какая-нибудь суета, в коей не разобраться без князева слова! Он, вздыхая, взламывает восковые печати и – забывает про все. Маша неслышно подходит к налою.

– Ты что-то гневен?

– Чти! – кратко и грозно отвечает он. Маша, хмуря лобик, водит глазами по строкам:

«Магнушь, король свейскый, присла ко владыце Василью и ко всем новогородчем послы свое черньци, глаголя: пришлите на съезд свои философы, а я свои, да проговорят про веру, а да увемы, чья будет вера лучши. И оже будеть ваша вера лучше, и яз в вашу веру иду, а будеть наша вера лучше, то вы станете в нашу веру, и будем вси за один. Аще ли не поидете в мою веру или в одиначество, хощу идти на вас и со всею силою моею…»

– Погоди, это война? – спрашивает она тревожно, запахивая грудь.

– Это не все, чти дальше! – отвечает он.

«И яз, владыка Василей, отвеща королю: еже хощеши уведати, которая вера лучше, наша или ваша, пошлите в Царьград к патриарху, зане же мы прияли от грек православную веру, а с тобою не спираемся про веру, а которая обида будеть межи нас, а мы к тобе отошлем на съезд…» – шепотом читает Мария.

– Дак сей богослов с ратью уже стоит в Березовом Острове! – срываясь, кричит Семен. – И уже почал насильно крестить ижору и вожан! И подошел с полками к Ореховцу! Сговорились они, что ли, с папой своим?!

Семен уже стоит, уже меряет изложню яростными шагами.

– Пошлешь рать? – спрашивает она, выпрямившись и острожев, и ждет, что же решит ее муж, воин и князь.

– А в Ореховце сидят Наримонтовы наместники! – кричит он, ударяя кулаком по налою. – Опять Литва! Для кого я пошлю рать на свеев?!

Собрать думу! Сейчас! Нет, обождать до утра. Да и часом не решить: гонец и то несколько дней скачет из Новгорода… И потом – почему нету просьбы о помочи?! Что ся творит в Нове Городе Великом? Быть может, сами решили переменить веру?! Нет, нет, этого, конечно же, нет!

Но постой! Византия… Царьград, уния с Римом, едва не состоявшая; краковский король, обращающий в католичество Волынь, Орден, усиливший свои набеги, и глупость Ольгерда, и теперь свеи с Магнушем, затеявшие наконец пресловутый крестовый поход, деньги на который собирали еще когда Магнуш был дитятею… И все враз, и все вдруг, длинным полумесяцем, в середине, в сердце которого стоит одна лишь Владимирская Русь! Прости, Алексий, и ты, Феогност, прости! Я был слаб, я мыслил только о себе, но теперь я вижу, я понял! Нет, это не мара, не вымыслы книжников, это крестовый поход католического Запада на Русь!

Ну что ж, король Магнуш! На этой земле ты встретишь владимирские полки и татарскую конницу, или я больше не князь русской земли!

Маша ловит его за плечи, успокаивает, ведет в постелю, хочет принять в себя его неистраченный гнев.

– Все будет хорошо! А ныне – усни, Семен! Утихни, усни до утра! Утром соберешь думу, утро вечера мудренее!

– Надо послать в Ростов, пусть выступают с ратью! – бормочет он, сдаваясь.

– Ложись, ладо! – нежно просит Мария. – Пошлешь из утра!

Новогородское посольство с просьбою о помочи во главе со степенным посадником Федором Даниловичем явилось к великому князю через четыре дня. На Москве к тому времени уже вовсю шли военные сборы.

Кончанская борьба, а точнее – борьба сторон, Торговой и Софийской, раздирала вольный Новгород все злее и злей не первый год. Поочередно то те, то другие добивались степенного посадничества – высшей исполнительной власти новгородской республики и вновь водили друг на друга толпы черных людей, вооруженных дрекольем, а то и боевым оружием, «в доспесех и бронях», – всякое бывало в Господине Великом Новгороде!

Сшибались в драку на Великом мосту через Волхов, сбирали по два веча, на Ярославле дворе и у Софии, и шли друг на друга. И сам владыка новогородский с клиром, выходя на Великий мост, не всегда мог унять бушующие страсти.

Откуда пошла, где началась вековая кончанская рознь? Где тот исток, исчезнувший из памяти, но по-прежнему живущий в крови потомков, что и пускает корни, и восходит то благими, то ядовитыми цветами в деяниях потомков своих?

В половине шестого века, в 558 году, славяне, разбитые аварами (в русских летописях обры) были остановлены и отброшены от границ Византии. Началось, растянувшееся на несколько столетий, движение славянских племен с Запада на Восток, к необжитым и редконаселенным землям, в верховья Днепра, на Оку и на Волгу. В те или близкие времена часть придунайских славян со своим вождем Гостомыслом отступила на Север, к Ильменю. В месте, где стоит ныне Новгород Великий, или близ него основали они город, заключивши союз с местными племенами славян-кривичей.

С юга славяне принесли с собою горькую память разгрома и мудрость, полученную в беде, поняв, что только единство, токмо государственная власть служат порукою независимости в борьбе с сильным соседом. Вероятно, они же принесли с собою и южно-русское имя «русь», принесли или обновили, ибо «росомоны» (народ россов) воевали в Поднепровье с королем Германарихом еще в четвертом столетии.

С Запада приходили и отступали славяне поморские, венеды (к концу XII столетия окончательно завоеванные немцами) из Бранибора, Волина и иных градов, шли из земель литовского племени пруссов (почему и главная улица Софийской стороны Новгорода Великого получила название Прусской). Эти несли с собою навыки мореходства и гнев разбитых, но не покоренных, не сдавшихся врагу. И они тоже понимали, что в единстве – сила.

А вокруг была чудь, местная, распространившаяся от реки Наровы и до Новгорода по северным окраинам новогородской земли. И она тоже, почуяв, что от датчан и свеев иначе не спастись, вступила в союз со славянами, основав третий, Неревский конец, рядом с Прусским, или Людиным, концом на левом берегу Волхова. Позднее здесь образовался еще один конец – Загородье; а на правом берегу Волхова, рядом с древнею Славной, вырос Плотницкий конец – наследник ремесленного окологородья Славянского холма.