Я обещал. Это просто. (Я любил эту однокомнатную. Ни серым, ни черным не продам.) Но в другой просьбе я не пошел Ловянникову навстречу, хотя просьба не была сложной. (Но, видно, задела, коснулась своевольной жизни моего «я».)

Ловянников всего-то и спросил (попросил меня), может ли он изредка — иногда! — навещать меня по вечерам и смотреть на вот это изображение Марса на стене. Посидим, посудачим о поколениях. Конечно, он придет с коробкой чая или с бутылкой, это ясно.

А я сказал — нет.

Условие, сказал я ему, необременительное, ничего особенного, но на меня оно будет давить (на мое «я»). Я не хотел и в малости зависеть.

Я и себе не смог бы объяснить это толком — возможно, я не знал, как я буду общаться с богатым. Возможно, что-то еще. (Мое «я» инстинктивно забило тревогу.) Зря или не зря, но уж так я чувствую и так живу жизнь. И даже моя квартира, вот эта, приватизированная, однокомнатная, с рисованным изображением пса на стене, будет ощущаться не вполне моей, пока будет тянуться обусловленная полудружба.

— Нет, Алексей. Не смогу. Извини... Я отдельно устроен. Хочешь, забери квартиру назад.

— Ну что вы! что вы!

— А что такого? — передаришь другому.

Ловянников покачал головой — нет.

Он сглотнул ком: я увидел, как перекатилось адамово яблоко. (Я даже услышал.) Одиноко господину Ловянникову. Одиноко ему и хочется общения: хочется пса своего помнить.

Стало быть, и богатых наших общажные коридоры греют вслед. Это неплохо. В XXI веке деньги помогут им и от одиночества. А до века уже рукой подать...

Ловянников перемолчал. Но вот он ожил, улыбка мелькнула. Точка! Он сказал — ладно, Петрович, точка, живите здесь, как хотите. Квартира ваша и жизнь ваша. А его, Ловянникова, просьба ко мне становится теперь совсем малой — не убирать пса со стены. Всего лишь! При ремонте этот кусок стены, по возможности, не трогать — Ловянникову будет достаточно знать, что рисунок сохранился. Ему будет тепло при мысли, что в квартирке проживает старый Петрович и что рисунок на стене, Марс смотрит.

Разумеется, я сказал — да. Алексей Ловянников был мне симпатичен. Современный бизнесмен, он в разговорах ничуть не давил, не пережимал, легок и одновременно тверд. Зато удивлял; общаясь с ним, я впервые почувствовал некую поэзию бизнеса — а заодно и саму проблему больших денег, как дела глубоко индивидуального, как талант. Именно он, Ловянников, объяснил мне, что нарастить деньги на ровном месте (своим умом, интеллектом) столь же трудно, как растить свой обнаружившийся талант и свое «я». Он не окал, как волжский купец. Он не рядился и не заигрывал — он прямо претендовал на новый век. Интеллигентен. Смел. Герой Вашего времени. Очень скоро, легализовав себя, он напрочь исчез из общаги. Говорили, что видели его на телевизионном экране в пестром собрании московских деловых людей.

На третий-четвертый день после того, как Ловянников пришел с той капитальной бумагой, его затаенный недруг Серый (серый человек) уже знал, что квартира приватизирована и спешно переоформлена на мое имя. Неплохо информирован! К вечеру он явился. Это был всего-то Сергей Трофимыч Суснин, электрик с восьмого, жилистый мужичонка лет сорока пяти. Всего-то — не в смысле его незначительности, а в смысле полной для меня неожиданности. Серые так и живут. Хищник. Я действительно здоровался в эти самые дни с ним за руку, курили, стоя в коридоре, играли и в шахматишки раз-другой во дворе.

Я пригласил сесть. Сразу все понял. А Суснин не стал садиться; стоял. Мне подумалось (упреждающее серое чувство), что он пришел и стоит наготове — держит для первого удара свои руки свободными. Пусть. Он ведь мог и сам бояться удара.

Он спросил: правда ли, что квартира моя?..

— Правда.

Я не стал темнить — дал ему дарственную в руки, смотри.

В бумаге все предельно ясно. Мне, хозяину этой квартиры, оставалось только сходить, уплатить в течение полугода в БТИ мелкий налоговый взнос; пустяки.

Суснин не очень-то глянул в бумагу — он глянул на меня. Смотрел. (Старшина на флоте, семья, трое детей в общажной квартирке, тяжелые татуированные руки, а после флота два срока в тюрьме. Вот так он смотрел!) Вернул мне бумагу. Второй экземпляр дарственной надежно хранился у нотариуса; и Сергей Трофимыч Суснин, электрик с восьмого, это тоже понимал.

Он боялся теперь лишь варианта, где я подставной по сговору — значило бы, что его, электрика, семья и трое детей, и татуированные руки, и два срока в тюрьме, обдурили с этой квартирой, обвели вокруг пальца.

— Не липа?

Теперь не следовало отвечать. Я и не ответил. Я выдержал взгляд, в котором всем на этажах известные его побывки в тюрьме, четыре года и три, не такие уж сроки. Я тоже смотрел на него, глаза в глаза. Нам было чем обменяться.

Еще через три дня Алексей Ловянников свез свою резную мебель. Квартира моя. Моя, хотя и пустая, ничего не было, даже раскладушки. Я жил, спал у Лялиных. Однако чемодан и машинка (как стала легка!) были перенесены и торжественно поставлены на полу в пустой комнате — посредине. Момент истины. Как мало, и как много. И еще на кухне два разноликих стула, оставленных мне Ловянниковым.

Вновь меня любили; на этажах там и тут липли ко мне с разговорами и добрыми пожеланиями, и ах! — что за родные интонации. Стоим в коридоре. Суббота. Старые джентльмены из совслужащих расспрашивают, где я был и как трудился столь долгое время (когда я был и трудился в психушке).

— В командировке.

Так я им объяснил.

— Ах, молодец! Вот видишь — стало быть, вот и работа, а то все сторож да сторож. На черном хлебе держать такого человека — это ж с ума сойти! Интересная командировка?

— Интересная. (Есть что вспомнить.)

— Ну и отлично! Подумать только, сколько талантливого народу душили эти коммуняки! — говорят мне они, шамкающие забавные стариканы, все как один, разумеется, бывшие коммунисты. (Боявшиеся не уплатить вовремя партийные взносы.)

Жмет мне руку.

— Слышали, слышали — жилье приобрел! А мебель? Ты, Петрович, вот что: ты с мебелью не спеши...

Киваю: я не спешу.

— Молодец!

Обретенное жилье ставило точку. (Я стал для них человеком.) И радовало их старое советское сердце, верящее в окончательную справедливость.

А через полтора месяца я открыл на звонок дверь — на пороге стояли Клара Андреевна и ее дочь, двадцати лет, тоже Клара. Беженки из Алма-Аты, они хочешь не хочешь продали там назарбаевцам свою большую и светлую трехкомнатную квартиру, а здесь, в Москве (с ее ценами) на все вырученные деньги сумели купить лишь «общажную» однокомнатную. Мою. То есть ту самую, что я считал моей. На этот раз нотариальная бумага о приватизации и продаже была настоящей. За два месяца Ловянников действительно все успел.

Не скажу, что случившееся обидело или так сильно меня огорчило. Я даже рассмеялся: какой, однако, ловкий!.. Я тут же оставил обоим Кларам квартирку. Я даже пожал им руки, поздравив с новосельем. Ушел.